Глава третья. Руза
Таинственные вещи происходят в человеческом сознании. Или подсознании? Как только я решилась, наконец, писать о Рузе, – эта тема кажется мне неисчерпаемой, – в голове вдруг зазвучали – и надолго! – положенные на музыку мамой строки Овсея Дриза.
Голос Зары Долухановой в Большом зале консерватории, по радио; а потом как-то и божественный ее голос стерся, а сердце все повторяло эти слова:
Мне показалось чудом, что помимо моей воли душа откликнулась на любовь к Рузе этой мелодией, этими строками, в которых с такой силой выражена интимная детская привязанность к чему-то сызмальства бесконечно дорогому. «Ароматы и звуки» детства, ощутимые и осязаемые в зелени лесов и лугов, течении реки, таинственных, только мне известных уголках, цветах, кустах, бурьяне, «опасных» зарослях и песке Острова – все это слилось для меня в строках:
Как полочки этого буфета, так до отчаяния знакома мне каждая прогретая солнцем, покрытая снегом или обледеневшая дорожка Рузы, каждый куст по пути к реке, каждое дерево, я чувствую на ощупь стены купален, ощущаю горячее сиденье лодки, слышу скрип весел в уключинах сначала стареньких, а потом новых лодок. Вот проехали вверх по реке женскую купальню (мужская располагалась по левую сторону пристани), пионерский лагерь на противоположной стороне Москвы-реки, и поплыли меж несравненных, поросших задумчивыми деревьями и веселыми кустами (а в прибрежной ряске на воде росли тогда еще во множестве белые лилии!) берегов, а вот и самое с детства таинственное: Остров! Течение стремится мимо него вниз буйным потоком, против него и не выгребешь, объезжаешь Остров справа, и это уже далеко.
Скоро пора и назад поворачивать. Вода несет лодку сама, надо только чуть-чуть подправлять направление, чтобы не ткнуться носом в берег.
Единственный необитаемый остров, на котором я побывала. В центре, как нарочно кем-то сделанная, песчаная в окружении густой зелени полянка, и если хватало смелости продраться сквозь кусты и проникнуть туда, то возникало совершенно ошеломительное чувство полной отрезанности от остального мира. Вечереет. Уже остывающий песок. Земная благодать.
Зимой в финских домиках, которые пришли на смену первым трем каменным, еще довоенным, потрескиванье дров в печке, сухое, взрывчатое, и дымок из трубы с его запахом – данью природы уюту; одна сторона печки выходила в ванную, а другая – в спальню или кабинет с роялем.
Крутой спуск по широкой лесной дороге (для нас она всегда была «горкой») и налево по тропинке к реке, по зеленой траве или утоптанному снегу (а по краям тропинки высоченные наметенные сугробы, и чуть шагнешь в сторону – провалился в снег чуть не по пояс). А можно нырнуть в снег прямо с крыльца домика; промокшие обледенелые лыжные штаны, одинаковые у всех фиолетово-чернильного цвета на байковой подкладке, уродливые до изыска, стук устанавливаемых и падающих лыж и лыжных палок (руки-то уже не действуют). Твердые, толстые от льда варежки.
Красно-золотые темно-зеленые, всех оттенков, дух перехватывающие цвета осени, тихий шум листьев под ногами, и весна. Но я не любила весны в Рузе – она была слишком требовательна, вызывала чувство почти что страха.
Все – в Рузе, которой я пою про себя: «Ты – сокровенный край моей мечты». Сад яблоневый, сад грушевый…
Я провела в Рузе много-много лет, во все времена года, с последних предвоенных до восьмидесятых. Почти полвека. Шутка ли.
В 1976 году, буквально накануне своего отъезда на лето в Рузу, скончалась мама. С тех пор я бывала там очень редко, два или три раза. Слишком бурные и тяжелые переживания вызывали во мне невозмутимые рузские картины. Словно ничего не изменилось и никто не умер.
Между тем умерли почти все постоянные обитатели Рузы – и Р. М. Глиэр из третьей, и К. В. Молчанов из пятой, а потом двадцать второй дачи, и М. И. Чулаки из пятнадцатой, и С. А. Баласанян из шестнадцатой, и В. И. Мурадели, Д. Б. Кабалевский, Н. П. Раков, А. И. Островский – нет, остановлюсь. Этот список слишком длинен и печален. Ни Лизы Лойтер, ни Раи Глезер, наших знаменитых «музыковедш». Все это были люди яркие, неординарные, которые сейчас, когда я вспоминаю о них, вызывают во мне острую боль разлуки с самыми близкими персонажами моей жизни. Не так, как в третьей эпохе из стихотворения Ахматовой «Есть три эпохи у воспоминаний». Я все еще в первой.
Руза видела мамин расцвет – она сочиняла, играла на бильярде, в теннис; Руза видела и ее болезнь; и долгие годы жизни, отравленные недугом, но так сильно скрашенные родными аллеями, дорожками и тропинками Рузы. Она видела и меня, сначала девчонкой, потом закованным в гипс подростком, потом уже и двух моих мужей, и моих детей. Мне трудно проглотить боль, которую вызывает во мне Руза. Боль счастливых дней.
Как я уже писала в первой главе, папа и Атовмян «открыли» Рузу еще до войны. Среди густого леса возникли три первых каменных домика, впоследствии получившие номера шестой, седьмой и восьмой. В послевоенное время поставили пять финских деревянных коттеджей. Они забрали у первых их номера и отдали им свои. Сейчас в Рузе больше тридцати коттеджей, и я с закрытыми глазами могу найти их и рассказать со всеми подробностями, как расположены комнаты, сколько их, где стоит печка, где какой рояль, в какой даче жил Дунаевский, в какой занимался Рихтер, в какой скончался Рейнгольд Морицевич Глиэр, какие дачи «давали» азиатским корифеям, какие грузинским и среди них Цинцадзе, Мшвелидзе, Тактакишвили, как обожали Рузу Бабаджанян и Долуханян, о чем судачили композиторские жены. В лесу позади третьей дачи встречаю на весенних проталинах Микаэла Таривердиева, и огромные грустные и отрешенные глаза его остаются в памяти навсегда. Андрей Эшпай, ослепительно красивый, играющий джаз Глена Миллера, влюбленный в Дани Робен, а вот уже с двумя сыновьями, талантливый, всеми любимый.
Но в те первые каменные домики мы еще с папой и мамой попали до войны. Об этом пишет в своих дневниках и мама: «Я помню, как зарождалась наша знаменитая Руза. Инициаторами создания этого дома были тогда Хачатурян, Лемперт, Чемберджи, Атовмян. Еще в 1940 году они искали подходящее место и остановились на Старой Рузе в 100 км от Москвы, расположенной на холме, в густом, девственном лесу, а внизу текла чистая, прозрачная река – Москва, обрамленная живописными берегами. В 1940 году на верхушке холма были сооружены три первых каменных домика, каждый из двух комнат. Первыми жителями этих каменных домиков были Шапорин с семьей, Хачатурян с Ниной Макаровой и мы, то есть Чемберджи, Валя и я. Лес был тогда настолько густой, что направление к даче Шапорина мы угадывали только по дымку от их самовара.
Трудно было найти и дачу Хачатуряна. Но так как он сочинял тогда свой скрипичный концерт, то мы отыскивали его дачу по звукам. А уж до реки приходилось продираться сквозь бьющие по лицу ветки осины, орешника, через высокую траву. Никаких дорожек тогда не было, вниз к реке вела горка! К концу лета чуть дальше от подножия этой горки построили двухэтажный дом, в котором была столовая и несколько комнат для жилья. Приехали Кабалевский, Мурадели, Белый. Николай Петрович Раков сочинял тогда свою Первую симфонию (без инструмента). Писал сразу партитуру. Он соорудил яхту и вообще ощущался как «царь природы». Нас поражало его профессиональное умение управлять яхтой, переплывать реку, держа в одной руке над головой свою одежду. На своем старом любимом велосипеде он каждый день ездил за восемь километров за молоком; как никто, собирал грибы. Раков знал наизусть всю округу и «заводил» нас в необыкновенно красивые места.