– Случилось, когда я тоже был на охоте, только зимой. Сильный буран застал далеко от дома, я попытался закопаться в снег, чтобы переждать бурю. А когда ветер утих, обнажив яркие, прозрачные звёзды, я не смог найти лыжи и ружьё, метель поглотила их. Всю ночь я полз по глубокому снегу, держась вблизи тёмных кедровых стволов, их кроны удерживали снегопад. Но всё равно проваливался по пояс. Днём выглянуло солнце, жаркое, почти весеннее, и снег стал ещё более рыхлым. Сугробы, выросшие за ночь на разлапистых кедровых ветках, подточенные солнечными лучами и сбрасываемые проворными, радующимися теплу белками, то и дело падали на меня сверху. Я знал, что простыл, жар и усталость слабили тело. Печальна участь охотника в зимней тайге, если он потерял лыжи. Лишь к вечеру я выбрался к берегу реки, закованной в лёд, на котором снег лежал ещё большем слоем, чем в лесу. Но у берега лёд слегка подтаял, открыв небольшую полоску воды, тянущуюся вдоль сугробов. Я полз к реке и увидел ЛОДКУ…

Как она там оказалась и почему не тронута снегом? Гадать не было желания, и я забрался в неё, понимая всю тщетность усилий и надежды. Кромка воды была слишком узкой, до улуса слишком далеко, а ночью, когда река подмёрзнет, лодку просто сожмёт льдом. Я прилёг на дно, отдыхая от снега и сырости, и должно быть, уснул – чего, конечно же, делать не следовало. Уснуть замёрзшему в тайге – перейти в мир предков. Но когда я проснулся, лодка плыла, хотя я и не представлял, как ей это удаётся – если только не ломая лёд. Но не было ни скрежета, на других звуков. Наверное, лёд просто расступался перед лодкой. Я не мог посмотреть, чтобы убедиться в своей догадке, хотя и хотел. Я не мог оторваться от дна, прислушиваясь к переливам воды под собой. Потом уснул опять. Проснувшись, почувствовал, что плыву мимо своего улуса, и захотел лодку остановить, но она не обращала внимания на мои попытки двигаться и даже на увещевательные слова, невозмутимо двигаясь дальше, разъединяя льды, как потёртую старую кожу.

Меня охватил страх, потому как не представлял, что будет дальше – возможно, всю оставшуюся жизнь так и придётся плыть по течению, глазея в зимнее небо и медленно умирая от голода и болезни? Пришла лютая, холодная ночь. Мои брови и нос покрылись инеем, и снежинки таяли на губах всё реже… Под утро я обнаружил, что лежу на снегу, попытался подняться, но смог только ползти. Хотел найти лодку, без которой вдруг стало опасно и одиноко. Я просто не мог представить, как и когда из неё выбрался. Она исчезла, растворилась, бросив меня на снегу, а льды вновь сошлись, не оставив даже намёка на то место, где она их ломала.

Я полз и вскоре оказался на берегу, ко мне подбежали люди, и я потерял сознание. Пришёл в себя в больнице, где потом пролежал два месяца с пневмонией, и фельдшер восхищался моей смелостью, заставившей преодолеть десятки километров от улуса до города. Дело в том, что снег завалил единственную дорогу до улуса, и тот оказался отрезанным от всего мира. Так что лодка знала, куда меня доставить, ведь если бы я остался в улусе, то, однако, умер бы от пневмонии. Через два месяца я вернулся в посёлок, где на меня выпучили глаза все родные, которые давно считали меня погибшим.

Дед разулыбался, издав сухое кряхтение, напоминающее смешок:

– Так что, Маша, лодка сама знает, что и как ей делать, и не надо ей сопротивляться. Иначе она просто исчезнет под тобой, бросив на произвол судьбы. Но кудай не дай тебе когда-нибудь прибегнуть к её помощи, потому что никто не знает… Человек, существо, не терпящее зависимости ни от кого, даже от Бога. Если, конечно, сам хочет попасть в зависимость, то другой разговор. А сейчас ещё чайку заварю.

На языке у Маруси вертелся целый клубок вопросов, но задать их она не успела. Неуверенно, но с вызовом залаял Барс, она посмотрела в окно – по двору, мимо прислоненного к сараю мотоцикла шествовал участковый Сербегешев. Пёс узнал его, вильнул хвостом и замолчал. Участковый потрепал тяжёлую собачью голову:

– Барс, Барс, у-ух, зверюга. Узнал, бандит.

Анчол вышел встречать гостя. Из-за стекла не было слышно, как они обмениваются приветствиями, и Сербегешев вошёл в дом:

– Эзен,[12] спекулянтка.

– Да ну вас, дядя Коля, – отмахнулась Маруся, – я не местная, не имеете права.

– Грамотная племяшка выросла, – усмехнулся участковый.

Анчол засуетился у заварника. Воспользовавшись, пока он не видит, Маруся быстренько извлекла из рюкзака специально приготовленную бутылку, такие она называла «лицензией», и передала её участковому. Хоть и родственник: а всё одно – на службе. Сербегешев подсел к столу, хмыкая, подёргивая усы, но только перед ним оказались кружка душисто заваренного чая, произошла перемена. За долю секунды он превратился в чумазого, черноглазого мальчугана с ободранными коленками и ссадинами на локтях. Как и Маруся чуть раньше, вцепился в сотовую рамку и, чмокая, принялся высасывать мёд из воска. Девушка вышла из избы на крыльцо, закурила и, разглядывая Барса, вспомнила одну из историй Анчола о том, как Барс однажды спас ему жизнь, вступив в схватку с косолапым.

Сколько она себя помнила, был пасечник-дед в ветхой хатке на краю улуса, был Барс – осторожный пёс с волчьими повадками. Сколько ему лет? Живут ли так долго собаки? Неудивительно, что он ослеп и поседел. Жара, вызванная полуденным временным развеянием туч, накатывала волнами. Барс повилял хвостом и принялся лакать воду из миски, пуская слюну. Маруся всматривалась в голубизну Спящего Дракона. Воздух, густой и чистый, позволял рассмотреть каждую веточку, каждую иголку на дереве. Хребет Дракона поднимался зелёной массой прямо к облакам. Маруся затоптала окурок и вошла в дом.

Участковый вернулся из детства и пытался убедить старика в необходимости эвакуации, которой подвергался весь посёлок.

– Ненадолго, дед. Дня на четыре-пять. Не подохнут твои пчёлы. Я лично на своей машинёшке тебя отвезу и привезу. И Барса с собой возьмёшь.

– Барс останется, – тихо промолвил старик и поднял глаза на Марусю. Во взгляде промелькнула тоска, потрясающая своей глубиной, от которой хотелось бежать сломя голову.

Девушка почувствовала озноб от этого замученного болью, не видящего её взгляда.

– Хорошо, – Анчол опустил голову, – я уеду.

– Завтра с утра. Часиков в девять, – набрасывая фуражку на лысеющую макушку, заторопился участковый. – Пора мне. Дел много.