– К старости день длиннее. Проходи, Маша. Свежего чайку с мёдом отведай.

Девушка чмокнула старика в щёку и вступила в маленькие прохладные сени со стенами, увешанными высушенными пучками трав и домашней утварью. В доме было жарко. Она скинула ружьё, куртку и набросилась на рамку соты на столе, слизывая мёд с воска. Старик проворно наполнил стаканы душистым травяным чаем и, усевшись напротив, стал любоваться сластёной. Многомного лет прошло, а она, словно шестилетняя девчушка, небрежно выковыривает завязшую в соте пчелу, отплёвывая восковую жвачку, и смеётся. Много-много лет прошло, и старый Анчол всё тот же: в зимней шапке-ушанке, потёртом тулупе, валенках с калошами, доброй улыбкой в седой бороде – словно и не было этих многих лет.

– Ух и душно у тебя, – раскрасневшаяся Маруся оттолкнула надоевшую рамку, слизывая с пальцев янтарные ручейки мёда. – Ты бы ещё и шубу надел.

– Старые кости тепла просят, – кивнул старик, – молодые – по свету носят.

– Молодые ноги обивают пороги, старые ноги несут за пороги, – смеясь, вторила Маруся одной их присказок старика.

– Беда с тобой, Маша, – вздохнул Анчол, – опять водкой торгуешь, люди говорят. Ай-ай, нехорошо, – он беззлобно потряс костлявым пальцем с почерневшим, съёжившимся ногтем. – Поди и дымную страсть заимела? В городе, говорят, все девки курят?

– Всё о`кей, дед, – Маруся закурила, прислонилась спиной к бревенчатой стене и блаженно вытянула ноги. – Ворчи, давай. Давно меня не ругали.

– Тьфу ты, сорока беззаботная. Мопеду свою не разбила ещё?

Только здесь, в доме старого пасечника, ей было хорошо и уютно. Атмосфера покоя и доброты пропитывала кожу, заполняя лёгкие, расслабляла, опутывала, усыпляла. Только здесь можно было отдохнуть на полную катушку, забыться. Но если бы старик предложил остаться навсегда, в уютном доме с неизменным запахом мёда и трав, Маруся бы не согласилась. Она понимала, что Анчол знает это и потому не предлагает. И дети его, и внуки, и их дети очень быстро покидали дом. Слишком много скверных мыслей посещает человека, чтобы поведать их другому. И очень трудно смириться с тем, что ещё не успел раскрыть рта, а о тебе уже всё известно этому худому, седому, как лунь, старику. Анчол – дед всего посёлка. Не являясь его прямым потомком, Маруся точно знала, что где-то их кровь пересеклась, как у десятков, а может быть и сотен шорцев. Но была в ней и иная, инородная примесь и, возможно, поэтому так радовался девушке старик, что никогда не мог до конца заглянуть в глубину непонятной ему души. Но, словно доказывая своё всесилие, он, продолжая улыбаться, откликнулся на её мысли:

– Отец твой был русским, не мне его судить. Мать-то встречаешь?

– Даже и разговаривать с ней не хочу. Уехала в Таштагол, когда я в институте училась.

«Боже мой! Года три не заходила к Анчолу, а кажется, что вышла отсюда только вчера!»

– Забыла старика, – согласно закивал дед. – Но дела молодые. Время забывать. Старикам – вспоминать время.

Маруся молчала, ощущая себя неопытной пчелой, завязшей в воске мудрости. Да и к чему слова. Всё повторяется: мёд в сотах, чай, заваренный прямо перед её приходом, и длинная история в очередной раз отложится в памяти, в том её уголке, где хранятся все истории, рассказанные дедушкой Анчолом.

– Послушай, Маша, сказ о лодке Ульгена, – в напев, улыбаясь, шелестел губами старик, и девушка закрыла глаза, погружаясь в приятную, сытую дрёму, сквозь которую слушать Анчола намного проще, чем сидеть, выпучившись.

Его неустающий, с годами всё более тихий, но сохранивший живость, витиеватость в сказе, напевный голос кайчи[9] проникал и сквозь дрёму, и сквозь самый крепкий сон, был способен преодолевать любые расстояния и возникать в ушах за тысячи километров от дедовской пасеки. Знал это и Барс, слепой, древний пёс, забывающий запахи. Ткнувшись мордой в вытянутые передние лапы, он застывал, прислушиваясь – похожий на мраморное изваяние – и «оживал» только к концу истории.

Но что-то было не так. И дело не в духоте с приторным запахом ветхости, не в мягком журчании речи старика, обычно начинающего рассказ издали, с древних времён, когда шорцы ещё кочевали, не находя приюта в степях и горах. Марусю поразило внезапное откровение Анчола. В детстве, когда мир кажется огромным и прочным, а собственные движения медлительными и неуклюжими, самым определенным было ЗНАНИЕ О ТОМ, ЧТО ТЕБЯ ЗАЩИЩАЮТ. И только со временем осознаешь: бесполезно просить защиты у дяди на улице, когда мальчишки дёргают за косу; невозможно избежать перекрестного огня между родителями и педагогами. Что само детство уходит тогда, когда понимаешь, что должна защищаться сама. Но, тем не менее, именно непорочность и чистота детской души принимает и осознает НАДЁЖНОСТЬ как само собой разумеющееся. Ищешь защиты у родителей, трав и деревьев, испытывая неподдельный ужас от всего живого, двигающегося чуть-чуть быстрее тебя. Где-то тогда, ещё в том призрачном, гармоничном мире детства, Маруся знала о лодке Ульгена. Откуда пришло это знание? Наверное, из того же ряда понятий, как мать, тепло, воздух, жажда, голод. Потому что никто и никогда не рассказывал ей о лодке. Наоборот, наивный детский вопрос, подобно как: «Почему травка зелёная?», «Почему снег белый?» – не обращает на себя внимания, как и «Почему лодка не плывёт?», заставляет отмахиваться, словно от надоевшей мухи. Это отношение раздражает, обижает, вселяет уверенность во всемогуществе, всезнании взрослых, которые не хотят поделиться известной им тайной. Лишь дедушка Анчол провёл по волосам шершавой ладонью и сказал:

– Придёт время, и я тебе расскажу…

Маруся неожиданно вышла из умиротворённого состояния, осознав: пришло! пришло время! и испытав панику, ужаснулась. Как иногда удобно сознавать, что рано, пока не становится слишком поздно. Пришло время услышать о лодке! А дальше? Такая паника должна охватывать восьмидесятилетнего юбиляра – паника перед будущим, вернее, перед его отсутствием…

Старик, словно не замечая волнения девушки, продолжал не говорить, а напевать о том, как поссорились Ульген и Хозяин Гор, запершийся в бескрайних неизведанных пещерах. Подобно дракону, охраняющему несметные богатства. О мстительной и жестокой Хозяйке Гор и обиде, нанесённой Ульгену человеком, за что обречён был целый народ на долгие скитания и тяжёлый труд в добывании себе пищи. Маруся знала, как обидит старика, который не любит, если его перебивают, но не удержалась и спросила: