«Находясь уже в Алексеевском равелине, Бейдеман в собственноручной записке высказал свой преступный образ мыслей и открыл при этом бывший у него умысел на цареубийство с целью ниспровергнуть настоящий образ правления в России.
Обнаружение этого, без всяких посторонних побудительных причин к тому, без всяких обстоятельств, вызывавших его на такую откровенность, ожесточение, с каким он излагал свои мысли по этому предмету, – все это доказывает раздраженное состояние его души, свидетельствующее в некоторой степени ненормальность умственных его способностей. Состояние это, с оставлением его в крепостном заключении, едва ли может измениться к лучшему и, вероятно, будет иметь следствием умопомешательство.
Для предупреждения этого и в видах законности, равным образом и для предупреждения нарекания со стороны общества, требующего во всем законного и гласного направления дел и осуждающего обыкновенно административные меры правительства, – хотя бы они были, как чаще случается, с пользою для лиц, против которых меры сии принимаются, – желательно было бы, чтобы Бейдеман предан был законному суду, которого он и сам просит. Суд неминуемо приговорит его к тяжкому наказанию, тем более что он не показывает ни малейшего раскаяния; это также признак ненормального состояния ума, но как бы строг ни был судебный приговор, наказание, определенное судом, ограничивается известным сроком, в продолжение коего преступник побуждается заслужить своим добрым поведением облегчение участи, не лишается надежды в будущем и имеет цель жизни; тогда как в заключении на неопределенный срок безнадежность может довести до отчаяния и в Бейдемане непременно увеличит ожесточение.
При этом представляется вопрос – сколько времени предполагается содержать Бейдемана в заключении и как поступить с ним, если после нескольких лет Государю Императору угодно будет обратить на него свое милосердие? Бейдеман еще очень молод, чрез 10 лет он не достигнет еще вполне того возраста, в котором рассудок в состоянии будет взять верх над его заблуждениями и увлечениями, а между тем десятилетнее заключение усилит в нем еще более раздражение, и в таком положении души он не в состоянии будет оценить снисхождения, как это доказал теперь Бакунин [Бакунин был освобожден из Шлиссельбургской крепости в 1857 году. Приблизительно в то время, когда писалась эта записка, Бакунин, окончательно оценив снисхождение правительства, совершал побег из Сибири]».
Извольте понять из этой записки, что же предлагает III Отделение? Заключение на неопределенный срок, как ожесточающее Бейдемана, не отвечает цели, но наказание по суду ограничивается определенным сроком. Но ведь и чрез 10 лет Бейдеман будет еще очень молод и вряд ли исправится, а кроме того, десятилетнее заключение усилит в нем еще более раздражение и т. д., и т. д. Без какой-то тягостной тоски нельзя вдумываться в резоны, выставляемые этой запиской.
Никаких новых фактических объяснений от Бейдемана более не последовало. Никаких разысканий по делу Бейдемана III Отделение не делало ни в течение первого полуторалетнего периода его заключения, ни впоследствии. Он сам себе был и нож и рана. Никакого следствия по его делу не велось, никакого суда не было. Его судьба была решена уже помянутым нами листком для памяти, на котором записано 2 ноября 1861 года изящнейшим канцелярским почерком высочайшее повеление об оставлении Бейдемана в Алексеевском равелине впредь до особого распоряжения и скреплено аккуратно кругловатой подписью князя Долгорукова.
12
С момента заключения в равелин Бейдеман оставался единственным узником в течение полутора месяцев, а затем равелин наполнился заключенными и не пустовал в 1861–1866 годах. За этот период в равелине побывали лица, отделавшиеся легко и вышедшие на волю. Бейдеман, который сидел в величайшем секрете, втайне от всех, без переписки и свиданий, нашел возможность передать через одного из выпущенных, что он «умоляет родных хлопотать об его освобождении, для избавления его от сумасшествия, что пусть лучше сошлют его в солдаты или даже в каторжную работу – лишь бы выпустили на свет божий». Такие вести от Бейдемана пришли осенью 1864 года. От имени сестры Бейдемана Виктории Степановны Степановой была составлена докладная записка следующего содержания:
«Поручик Драгунского Военного ордена полка Михаил Степанов Бейдеман, три года тому назад без вести пропавший, оказался содержащимся в С.-Петербургской крепости. Мать его в сентябре минувшего 1863 года умерла на пути из Бессарабии в Крым для испрошения у Государя Императора помилования ее сыну. Тетка Бейдемана Феодосия Яковлевна [она была матерью художника А.Е. Бейдемана] до сих пор не смела обратиться с просьбою о помиловании его, пока не прибыла сюда из Бессарабии родная сестра его Виктория, которая, по братской любви, надеется, что брат ее Михаил обратится к полному раскаянию в своем проступке. Сестра заключенного в крепости Бейдемана Виктория, уверенная в благодушии Вашего Сиятельства, осмеливается испрашивать единственной милости – дозволить навещать Бейдемана в его заточении».
Эту записку профессор Николаевской академии Генерального штаба Н.П. Глиноецкий, находившийся в родстве с Бейдеманом, передал генералу Петру Кононовичу Менькову и просил его похлопотать за Бейдемана у Н.В. Мезенцева. Из письма Глиноецкого процитированы нами переданные на волю мольбы Бейдемана. Препровождая записку сестры вместе с письмом Глиноецкого, П.К. Меньков писал 5 ноября 1864 года Н.В. Мезенцеву:
«Приветствую тебя, мой добрый друг Николай Владимирович! Зная готовность твою на все доброе и честное, я обращаюсь к тебе с покорнейшею просьбою,
Пожалуйста, друг мой Николай Владимирович, сделай возможное для несчастных, насколько допускают долг и человечность. Уведоми меня несколькими словами».
Единственной милости – дозволить навещать Бейдемана в его заточении – просила сестра. Сделать возможное для несчастных родных, насколько допускают долг и человечность, просил Меньков.
Просьба родных с приложением всех документов была доложена князю Долгорукову. Князь надписал 14 ноября 1864 года на записочке: «Доложено Е. В-ву, что просительнице дан ответ неимением возможности сказать ей что-либо о ее брате. Принять это за правило и на будущее время. Оно передано мною ген. – лейт. Сорокину (коменданту крепости)»… Биться головой об стену, вымаливать хоть одно слово о брате и услышать: нет возможности сказать что-либо…
Волна горючих слез разбилась о хладную и безмолвную скалу III Отделения…
Еще один запрос был сделан о Бейдемане. В № 201 от 1 августа 1865 года «Колокол» спрашивал: «Правда ли, что русский офицер Бейдеман, принимавший участие в итальянской войне и выданный австрийцами в Россию, с тех пор, т. е. третий год, содержится в каземате, без суда, следствия и, стало быть, приговора». [Это единственное сообщение Герцена о Бейдемане. Ошибки, сделанные в нем (выдача австрийцами, содержится третий год и т. д.), представляются нам нарочитыми из соображений осторожности. Понятно, что Герцен не мог говорить о каких-либо своих отношениях к Бейдеману. Осторожностью объясняется и полнейшее отсутствие каких-либо упоминаний о Бейдемане в сочинениях и письмах Герцена. Весть о Бейдемане дошла до Герцена, очевидно, от тех освобожденных из равелина, которые могли войти в сношения с Бейдеманом.] Разумеется, III Отделение не снизошло до ответа.
Бейдеман был забыт в Алексеевском равелине. Нет, не забыт. Каждый месяц, 1-го числа, комендант крепости представлял царю рапорт, нарисованный изящнейшим канцелярским почерком: «Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше представляю при сем список лицам, содержащимся в Алексеевском равелине С.-Петербургской крепости за январь, февраль и т. д. месяц». В списке были графы: кто именно, с какого времени содержится, по чьему повелению, № камеры. В графе «По чьему повелению» неизменно писалось «По высочайшему повелению». И каждый месяц царь смотрел эти доклады, ставил на них знак рассмотрения и сдавал для секретного хранения в III Отделение. В течение многих лет, когда Бейдеман был один в равелине, комендант писал в докладе, что он представляет
13
Глубокое молчание хранят листы архивного дела о втором периоде заключения Бейдемана. Пропал человек без вести, забыт, забыт!