Славянофильство как принцип (Дорогой памяти Алексея Степановича Хомякова и Константина Сергеевича Аксакова)

Двух самых благородных поборников славянофильства не стало. Не стало их в то время, в ту минуту, когда общественное сознание, столкнувшись с глазу на глаз с русской жизнью, с кровными русскими вопросами, почувствовало всю недостаточность европеизма для полного, живого понимания этой жизни, всю несостоятельность современной доктрины для разрешения этих вопросов. Но их деятельность оставила след: их горячие, задушевные убеждения нашли отголосок. Грустная, одинокая кончина Аксакова, вдали от горячо любимой им Москвы, на одном из адриатических островов, оплакана многими и многими. Она вытравит кровавую слезу из русского сердца и наполнит его негодованием к тем людям, о которых сказал поэт:

Да! они сделали свое дело – дело сознания и мысли, дело русской будущности. Многое поймется и объяснится иначе, но основа их учения – самобытность русского развития – останется незыблема. Но много темного и нечистого остается до сих пор на совести славянофильства, много больных мест, которых не могли залечить самые горячие и искренние стремления лучших людей этого толка. Невольно припоминаются всякому те магические слова их девиза – самодержавие, православие и народность, которые рождают самое горькое чувство сомнения и недоверия. Я сказал – их девиза – и спешу оговориться. Начну сперва с того, что славянофильство, как школа, как направление, разделяется на два отдела, которые, несмотря на все отличие личных убеждений людей, составляющих ряды их, вследствие чисто русских условий, ратуют под одним знаменем. Я настаиваю на том, что таких деятелей, как Шевырев, Погодин и Крылов, нельзя смешивать с Хомяковым, Аксаковым, Киреевским и Самариным. Но вот что странно: такая благородная личность, как Аксаков, не имеющая ничего общего с Шевыревым ни в отношении современной мысли и науки, ни во взглядах на окружающую их среду, глубоко негодующая на всю современную жизнь, становится, однако, под одно знамя с тем же Шевыревым во имя русской самобытности. Такое явление возможно только в русской жизни, оно говорит о том грустном разладе мысли с жизнью, о той тяжелой борьбе, которую горячо вели, с одной стороны, наука, глубокая любовь к русскому народу, к коренным началам его быта, с другой – сознание уродливости всей современной обстановки. Да, наконец, и вся эта обстановка была явлением если не родным, то по крайней мере временно русским, туземным. Вот отчего, для того чтобы не впасть в явное противоречие своих лучших, сердечных верований с тем, что происходило на самом деле, нужно было если не защищать, то осмыслить все бессмыслие николаевского уклада. Вот отчего самодержавие, православие и народность – сделалось девизом учения тех людей, которые всех глубже, всех кровнее страдали за русский народ, за русское развитие.

Время было тяжелое, время преследования всего того, что было лучшего в тогдашнем обществе, – одним словом, время доносов, шпионов, время полного чиновно-полицейского произвола. Оно прошло – и слава богу; осталось от него несколько государственных деятелей, которые, чувствуя полную неспособность сделать что-нибудь хорошего, по крайней мере, при удобном случае, испускают из себя черную вонючую слизь, выдаваемую ими за государственные соображения. Об них, как и о всяких других амфибиях, скоро забудут. Историк скажет о них слово презрения, и только. Во-вторых, и это самое главное, сущность их [относится к славянофилам, а не к амфибиям] девиза как-то плохо клеилась со всем строем тогдашнего времени (если также не теперешнего). Трудно сказать, что было православного и народного в тех бездарных ничтожествах остзейского происхождения, которые составляли главное ядро высшего государственного сословия. Они не понимали, да и не могли понимать, русского народа, его истории, его обычаев, его нужд; они походили на тех французов-гувернеров из поваров и парикмахеров, которых приставляли к детям для хороших манер. Главная цель их была нажиться, выслужиться. О русском народе они очень мало заботились.

Но, слава богу, то время прошло, и опять, слава богу! Много сделано и сделается еще гораздо больше, когда весь ариергард николаевского уклада положит орудие. Я оговорился и приступаю к делу. Если славянофилы, принимая за начала своего учения самодержавие, православие и народность, хотели не защиты, но, по крайней мере, осмыслить сущность николаевского уклада, то они впали в большую ошибку, если не сказать в противоречие. Дело слишком не соответствовало основной мысли и потому самому не могло быть осмыслено с точки зрения их учения; оттого натянутость и парадоксальность их теорий. Оттого то недоверие к их учению, которое господствует в обществе; недоверие к прошедшему, произведшее настоящее; к настоящему как результату прошедшего. Но, повторяем, николаевский уклад есть явление не родное, не почвенное, оно может называться временно русским, но только временно. С 1831 по 1855 год все это время может называться остзейско-петербургским, но никак не русским, если угодно, чухоно-остзейским, но никак не славянским.

Но если практическое применение славянофильского учения было натянуто, то основания его верны. Русское развитие имеет свою особенную, только ему принадлежащую почву, отличную от европейской. Русь – земля с самого начала русская, а потом европейская; история русского народа своеобычная, особенная, не походящая на историю европейского Запада. Задача русского развития – в развитии своих, родных, народных условий общественного быта, а не в слепом перенимании чужих условий. Европа если перегнала нас, то только в технических средствах, во внешнем употреблении образования (понимая под этим словом разумность человеческой жизни, а не французское, английское и всякого рода обезьянства), а не во внутреннем его усвоении. Ведь промышленность и железные дороги не конечная, не главная цель человеческого развития; они только средства к достижению этой цели, но не самая цель. Громадное развитие промышленности в Англии разве сопровождалось и сопровождается всегда развитием разумности человеческих отношений? Нет, и опять-таки нет. Усовершенствование фабричных и заводских приемов и машин разве усовершенствовало самую жизнь, сделало ли ее приятнее и разумнее для нескольких миллионов рабочего населения? Нет, и опять-таки нет. Но, говорят защитники европейского направления, это явление есть естественный результат чрезмерного увеличения народонаселения, это органический закон развития всякого человеческого общества, это только темная сторона, которая не может затемнить светлых сторон английской цивилизации. Но, во-первых, разумность человеческой жизни состоит не в рабском служении органическим законам природы и общества, а в их видоизменении, в их осмыслении соответственно божеским и христианским законам. В противном случае вся наука, вся цивилизация (какова она бы ни была) не стоят сломанного гроша. Во-вторых, эта колоссальная промышленность, которая составляет самую сильную черту английской цивилизации, есть также естественный результат большого населения на малом пространстве, результат счастливого географического положения. Но население увеличивается везде, а у нас скорее, чем где-нибудь, результатом этого явления будет и у нас, как и везде, развитие и усиление земледельческой и фабричной промышленности. Если бы при настоящем положении дел Англия понизила бы ежегодную цифру своей фабричной производительности до производительности этой промышленности в России, то можно наверное сказать, что по крайней мере пятая часть английского населения померла бы с голоду. Там тысяча аршин сукон больше или меньше – вопрос жизни или смерти. Если у мистера Джаксона на фабрике при 500 рабочих работа уменьшится на 1/50 часть, то 10 работников должны перейти на другую фабрику (что чрезвычайно затруднительно, а иногда просто невозможно) или умереть, как римские гладиаторы, dans les rues opulents de Londres [на богатых улицах Лондона (фр.)]. От воркгаузов (благотворительные рабочие учреждения для бедных, содержимые на доходы income-tax’a [подоходный налог (англ.)]) все имеют решительное отвращение, и каждый английский работник, побывавши там раз, скорее согласится умереть в одну прекрасную ночь на мраморном крыльце еврейского банкира, чем вторично отведать тамошнего хлеба-соли. Но если приподнять завесу, которая закрывает уличный быт Лондона, то поневоле придется убедиться, что английская цивилизация не так привлекательна и разумна, как изображают ее тупые англоманы. Прибавьте к этому, что вследствие разделения труда работник теряет всякую сметку и обращается в какую-то живую часть машины, неспособную ни на какое другое дело – самое обыкновенное, кроме своей урочной 10-часовой манипуляции.

Что же касается до светлых сторон английской цивилизации, я их не отвергаю: английское конституционное устройство, как бы ни было оно односторонне, – сильная основа исторической жизни английского народа: ему он обязан лучшими сторонами своего государственного и общественного быта. Но я далек от доктринерской точки зрения на этот предмет, далек от того, чтобы видеть в Англии альфу и омегу возможного современного развития. Да, наконец, и вся английская цивилизация – результат английской истории, продукт островной почвы; что хорошо у них, может быть хорошо и у нас, но может быть и не хорошо, и даже положительно скверно. (Замечание относится не к замене самодержавия прочным конституционным устройством, а к множеству других вопросов – для III Отдел.) Весь вопрос не в том или другом методе перенимания то английского индустриализма, то французских мод, то германского школярства: весь вопрос в самобытной, непредубежденной, одним словом, не стесненной никакою доктриною обработке своих, родных условий жизни и быта.

Славянофилы никогда и не думали заключаться в китайские рамки исключительности: они только предъявляли право существования русской мысли – вне и отдельно от общепринятых европейских взглядов; они утверждали, что если имеют смысл слова европейская цивилизация, английская цивилизация или французская цивилизация, то также имеют смысл и слова русская цивилизация (употребляя эти слова в смысле образованности, т. е. разумности человеческой жизни, а не в том смысле, в каком употребляют их наши обезьяны). Они проповедовали любовное обращение к русскому народу, который, в вихре модных теорий, был совершенно забыт нашими умниками. Они горячо протестовали против бессмысленного перенимания чужого. Они говорили, что если цель развития всякого общества есть достижение идеала, выработанного в том обществе, то этим идеалом для русского общества должны быть не Франция, не Англия, не Германия, а свой родной идеал, выработанный русскою историею, жизнью русского народа; что, наконец, и самый этот идеал в своем основании благороднее, трезвее, сердечнее, любовнее; что много было напрасного увлечения тем, что за морем, тою блестящею обстановкою, которая окружает быт Западной Европы; что было слишком много преступного равнодушия к своему несчастному, забытому, родному русскому мужику; что этот мужичок со всем своим миром обычаев, поверий и предрассудков остался непонятым, невыслушанным; что, наконец, надо поменьше слишком скорого разочарования и побольше любви сердечной, широкой русской любви.

Кроме литературных произведений подшит к делу и конституционный проект Бейдемана. Он сохранился только в копии III Отделения, да и то незаконченный: остается неизвестным, была ли работа прервана самим Бейдеманом за полной бесплодностью, или была прервана переписка за полной ненужностью проекта. Составление проекта можно отнести к периоду до половины 1864 года. Конституционные вожделения Бейдемана крайне скромны и сводятся к введению выборного элемента в Государственный совет при сохранении совещательного характера за этим учреждением. [Полный текст конституционного проекта Бейдемана, его статьи «Славянофильство как принцип» и его поэма «Ванюша» напечатаны мною в отдельном издании моей работы – «Таинственный узник». Издание Севзапкино, 1925.]

7