Герцен и Огарев были властителями дум Бейдемана; под влиянием их пылкой проповеди сложилось его политическое миросозерцание.

Из «Колокола» он почерпнул и фактический материал для размышлений над русской действительностью, и самую оценку ее. Критикуя неправду русской общественной жизни, Бейдеман опирался не столько на собственный свой опыт, которого, пожалуй, у него и не могло еще быть на 21-м году жизни, сколько на сообщения «Колокола». Анализируя все известные нам его заявления, писанные в Алексеевском равелине, мы можем возвести к статьям «Колокола» и все приводимые Бейдеманом указания фактического характера, и все его политические рассуждения. С полной категоричностью можно утверждать, что вся политическая исповедь Бейдемана, за одним исключением, укладывается в статьях «Колокола». У Бейдемана нет ни одной темы, за исключением одной, которая не была бы разработана в «Колоколе», нет ни одной подробности, новой по сравнению с «Колоколом» [см. выше аналогии, указанные в примечаниях к запискам Бейдемана]. Мелкая подробность: бичуя разврат и тупость представителей высшей власти, Бейдеман для иллюстрации называет ряд фамилий (Адлерберг, Панин, Долгоруков, Строганов, Гагарин, Игнатьев, Бутков, Муравьев и т. д.); среди них нет ни одного имени, которое не встречалось бы с приличествующей ему характеристикой на столбцах «Колокола».

В прямой зависимости от статей Герцена находятся и общие взгляды Бейдемана на самобытность русского развития, на роль немцев в нынешней русской истории, на прогрессивное значение славянофильства, нашедшие изложение в его статье «Славянофильство как принцип». Исповеданное здесь славянофильство Бейдемана было славянофильством самого Герцена.

Двадцатилетний Бейдеман ушел из дому и перешел русскую границу через две недели по окончании курса в закрытом учебном заведении. Что толкнуло его на этот решительный шаг? Бейдеман сначала отказался ответить на этот вопрос своим тюремщикам, но на пятом месяце заключения дал категорический ответ: «Причина, побудившая меня оставить отечество, та же самая, которая побудила меня возвратиться в него: желание уничтожения настоящего правительства, современных государственных и общественных форм, и твердое намерение, на обломках этого уродливого здания, содействовать к устройству такого государства, таких общественных отношений, которые были бы сообразны с правдой, с здравым смыслом и с настоящими и будущими потребностями русского народа». В письме к царю, писанном на 15-м месяце заключения, Бейдеман глухо и неясно говорил о том, что оставление отечества было результатом тяжелых обстоятельств, что полная исповедь на этот счет была бы свыше его сил и что это – та сторона его сердца, которая тяжело и трудно раскрывается. Очевидно, у Бейдемана были мотивы очень личного и интимного характера, для нас неясные. [Крайне неясен и рассказ Бейдемана Потапову о дуэли, которую он имел в Финляндии. По версии Потапова, Бейдеман убил своего противника, но в письме к царю Бейдеман говорит, что он не сделался убийцей благодаря слепому случаю.]

Возбуждение, царившее в русском обществе и литературе, требовало от отдельного человека кипучей деятельности во имя блага страны, народа, участия в освободительной работе. Одинокий юноша мечтал о подвигах грандиозных, об уничтожении правительства, о полном разрушении современных государственных и общественных форм – на меньшее он не пошел бы! Но как реально приступить к совершению подвига? Обыденность, пошлость окружавшей жизни была невыносима, служба в армейской кавалерии в Кашине сулила тусклые сумерки. Можно ли было, питая в душе великие замыслы, хоть на одну минуту уйти в эту жизнь? Надо было при первой возможности, сейчас же, немедленно порвать все связи с действительностью! А на Западе герой подвига мог найти приложение своим силам. Борьба за свободу кипела в это время в Италии, вождем ее был Гарибальди. Об итальянских делах, о походе Гарибальди Бейдеман читал обстоятельнейшие статьи H.Г. Чернышевского в отделе «Политика», ежемесячно помещавшемся в «Современнике». В руках Бейдемана до его отбытия из России были свежие книжки «Современника» с отчетом о начале выступления Гарибальди. В мае 1860 года начался поход знаменитой тысячи – подвиг безумного риска и смелости. К итальянцам – волонтерам Гарибальди – примыкали иностранцы, которых привлекал идеалистический порыв борьбы за свободу и необычайная отвага предприятия. Выпущенный из военного училища офицер мог найти удовлетворение в этой борьбе и жажде героических дел, и специфическим интересам военного человека.

Понятно, воодушевление Бейдемана нашло исход в решении бросить все в России и уйти в войска знаменитого итальянского патриота.

За границей Бейдеман окунулся в водоворот революционных идей. О том, что он делал там, мы знаем только из его рассказов, но все равно, сражался ли он в войсках Гарибальди, или только работал в типографии «Колокола», вдыхая вместе с пылью свинцовых литер свежую бодрость вольного русского слова, или, наконец, в течение года успел и побывать в Италии и пожить в Лондоне, все равно идея революционной борьбы росла и крепла в его душе, принимала осязательные формы. Крестьянскую волю, данную 19 февраля 1861 года, он пережил за границей острее, чем оставшиеся на родине соотечественники. Бейдеман разделил мнение незначительного меньшинства о крайней неудовлетворительности, половинчатости и фальшивости великой реформы. В развитии взглядов Бейдемана на крестьянскую реформу «Колокол» сыграл большую роль.

Был один момент – самый первый, когда Герцен и Огарев приветствовали реформу Александра II (в передовой статье № 95 от 1 апреля 1861 года «Манифест»): «Александр II сделал много, очень много; его имя теперь уже стоит выше всех его предшественников. Он боролся во имя человеческих прав, во имя сострадания, против хищной толпы закоснелых негодяев – и сломил их! Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут. Из дали нашей ссылки мы приветствуем его именем, редко встречавшимся с самодержавием, не возбуждая горькой улыбки, – мы приветствуем его именем освободителя! Но горе, если он остановится, если усталая рука его опустится. Зверь не убит, он только ошеломлен! Теперь, пока стоглавая гидра, которой каждая голова или Муравьев, или Гагарин, не совсем опомнилась, надо покончить ее и освободить, вместе с русским крестьянином, новую русскую государственную мысль – и от немецких колодок, и от русских татар, тучных нашей кровью, нашими слезами, нашим изнурением».

Но очарование продолжалось всего один момент. Очень скоро «Колокол» перешел к критике начал реформы. Ей посвящены статьи Огарева «Начало русского освобождения» (осторожная и сдержанная статья в № 96 от 15 апреля) и «Разбор нового крепостного права» (в № 101–106). Основной тезис провозглашен им в первой статье (№ 101 от 15 июня): «Крепостное право не отменено. Народ царем обманут!» Крестьянские бунты, вспыхнувшие сейчас же по объявлении воли, и беспощадное подавление их правительством, в особенности восстание в селе Бездне Казанской губернии, открыли глаза Герцену и Огареву на сущность реформы. «С 19 февраля до 8 мая, – писал Огарев, – прошло 78 дней; обстоятельства обозначились. В феврале подписан манифест, в апреле льется кровь безоружных крестьян, в мае циркуляр нового министра внутренних дел предписывает губернаторам объяснить народу, что барщина не есть барщина. Такого уродливого хода дел мы и не ожидали. Итак, комитет под председательством Константина Николаевича оттерт на задний план; теория государственного развития поручена Бутковым, а практика – Апраксиным. Стало быть, ожидать, чтобы комитет «для устройств сельского состояния на общих и единообразных началах» помог делу, исправил бы или переделал «Положения о крестьянах», было с нашей стороны мечта, которую мы, из жажды блага народного, лелеяли не один день. В то время правительство, казалось, стало во главе русского освобождения; его положение было необычайно светло и счастливо: оно его утратило разом, и наконец, надежда на него, вера в него рушилась окончательно. Упавши в кровь, оно упало в грязь – и вынуждено объяснить народу, что черное не черное, что два не два, что барщина не барщина. Какая ложь и какое бессилие! Причины такого хода дел разгадать нетрудно, их две: 1) правительство в освобождении народа неискренно, т. е., в сущности, государь не хочет никакого освобождения; 2) оно совершенно бездарно, т. е. не умеет ничего понять и ничего сделать. Разрыв с этим правительством для всякого честного человека становится обязательным».

За пролитую крестьянскую кровь Огарев объявлял виновным Александра II. «Вам захотелось поиграть в освобождение, и Вы не пожалели мужицкой крови, Александр Николаевич? Ну! Смотрите – как бы Вам ею не захлебнуться!.. Читая летопись дурно прикрытого военно-чиновничьего злодейства, нам приходит на ум: неужели Александр II, когда остается один, ну хотя бы воротясь с медвежьей охоты или после путешествия с императрицей по монастырям, – неужели в минуту уединения и раздумья он никогда не подумал, что он убийца и палач? И что тут – нечего извиняться – я-де не сам, из собственного ружья, расстреливаю и не собственной высочайшей рукою порю?.. Неужели при этой мысли он никогда внутренно не содрогнулся, особенно вспомнив, что виновата не жертва, а бестолковость царских законов? Неужели у него никогда не навернулась горькая слеза и он не почувствовал к себе глубочайшего презрения? Если мысль, что он палач и убийца, приходит ему в голову и мучит его, пожалуй, в нем еще отыщется доблесть – просить у народа прощенья. Ну а если она ему никогда не приходит в голову?.. Тогда он просто жалкий и ничтожный человек, в то время когда сам льет неповинную кровь народа и награждает крестами своих наемных злодеев».

Критикуя положение 19 февраля 1861 года в своих признаниях из крепости, Бейдеман находился, несомненно, под влиянием статей Огарева. В частности, те моменты, которые подчеркивал Бейдеман, нашли яркое освещение у Огарева: установленное актом 19 февраля переходное состояние, добровольные соглашения и полюбовные сделки, нарушение принципа общинного землевладения, открытие грабительских возможностей для чиновничества. Не входя в подробное сравнение мнений Бейдемана и взглядов «Колокола», ограничимся лишь утверждением в общей форме.

Расправы над крестьянами, чинимые под руководством специальных посланцев, генерал– и флигель-адъютантов, наполнили слезами и ужасом Герцена и Огарева так же, как, несомненно, и Бейдемана. Но еще раньше известий о подавлении крестьянских бунтов пришли за рубеж вести о подавлении мирных польских манифестаций в Варшаве, о расстреле мирного населения. Рука, готовая поднять тост за освободителя, опустилась. «Через новую кровь, пролитую в Варшаве, наш тост не мог идти. Преступленье было слишком свежо, раны не закрылись, жертвы не остыли, имя царя замерло на губах наших», – писал Герцен в № 96 «Колокола» от 15 апреля (статья «10 апреля и убийства в Варшаве»). «Как все изменилось в такое короткое время? Где надежды, приподнявшие головы, где светлый взгляд? Опять страшно встретить свободного человека, все кажется, что он нас упрекает. Неужели и в нас отбрызнула кровь с грязью?» (в статье «Mater dolorosa» [ «Матерь скорбящая» (лат.)] в № 97, от 1 мая). События в Варшаве поразили и потрясли Бейдемана, у которого были, по его признанию в письме к царю, теплые отношения с эмигрантами-поляками, жившими в Лондоне.

Расстрелы крестьян, расстрелы мирного польского населения, пролитие крови польской и русской довели до высшей степени нервную раздражительность Бейдемана, завершили процесс создания революционной идеологии и вывели его на дорогу активного революционного выступления. По полному отсутствию каких-либо сообщений о Бейдемане, идущих из-за рубежа, и в полном согласии с его категорическим отрицанием каких-либо единомышленников и сообщников, мы можем заключить, что он опять был одинок в своих решениях, он не делился ни с кем своим подвигом, он один брал на свои плечи дело величайшей трудности – поднятие народного восстания. Он, двадцатилетний русский офицер, выступал мстителем за народную кровь. Он продолжил те выводы, которые сделал «Колокол» из русских обстоятельств 1861 года: от крушения надежд на мирное преуспеяние он перешел к новым и твердым надеждам на народную революцию, от мысли о необходимости разрыва с гнусным правительством он перешел к мысли об уничтожении правительства и о поражении его главы.

Одинокий, замкнутый в себе и исполненный отважной решимости, русский офицер-революционер обрел своего врага, ощутил и почувствовал. Он стоял перед самодержавием, тем чудищем, которое мучило чувства лучших русских людей. Самодержавие нелепое, всеподавляющее, ничего не знающее, не видящее, не понимающее, слепое, ни на что не способное, рабское, тупое – это все эпитеты, которыми Бейдеман старался разъяснить заколдованное чудовище. Но это огромное и косное, почти мифическое, становилось простым и обыкновенным в своем земном, русском олицетворении. Монарх, освободитель – вершина власти! Принцип и лицо были в чудесном слиянии. Уничтожение лица казалось и уничтожением принципа. Цареубийство представлялось великим делом, после которого – казалось Бейдеману – откроется новая, чудесная жизнь. Цареубийство несло бы полное уничтожение помещичьего права, было бы коренным переломом в русской жизни, дало бы знак восстанию народному, положило бы начало тому движению, которое так или иначе разрушило бы настоящий порядок вещей. Но что бы ни принесло цареубийство, оно уже было, до всяких результатов, актом мести за крестьянскую кровь, актом мести, который мог быть, по глубокому убеждению Бейдемана, только благословлен народом. Вот мысли, которые выносил в сердце и голове Бейдеман. Когда люди из III Отделения спрашивали у него о сообщниках и о его возбудителях, подстрекнувших его, и намекали на то, что он был не самостоятелен и являлся лишь орудием, Бейдеман загорался негодованием и с чувством оскорбленного одиночества отталкивал эти намеки. «Я только желал, желаю и буду желать счастия и человеческих условий общественного быта своему народу… Я убедился: хорошего ожидать нечего, что крестьянская кровь требует отмщения и что только тогда рухнет вся гадость нашей жизни, когда народ встанет на ноги… Помочь моей родине было единственным и самым сильным моим желанием».

В то время, когда Бейдеман приходил к конечным выводам революционного миросозерцания, над разрешением вопроса о том, что же делать русской оппозиции, работала мысль Н.В. Шелгунова и М.Л. Михайлова. Шелгунов дал ответ в прокламации «К молодому поколению». В июне 1861 года текст этого воззвания был привезен Михайловым в Лондон и отпечатан в типографии «Колокола» в количестве 600 экземпляров. В середине июля Михайлов привез эту прокламацию в Петербург и в августе и сентябре распространил ее при содействии Шелгунова, Михаэлиса и А.А. Серно-Соловьевича. 14 сентября Михайлов был арестован и в декабре того же года был осужден за принятое им на себя составление и распространение прокламации к шести годам каторжных работ. Прокламация Шелгунова была написана под влиянием пропаганды того же «Колокола», но шла в своих выводах дальше. Шелгунов прямо ставил вопрос о грядущей революции. В своих позднейших воспоминаниях Шелгунов, припоминая содержание прокламации, писал: «Там говорилось, что напрасно так боятся революции, что войны истребляют миллионы людей, если смертью можно купить благо народа. Это место было ли центром тяжести прокламации, не помню, но оно вышло центром тяжести обвинения (в деле Михайлова). Пойди мысль еще на шаг вперед, и Михайлов был бы приговорен к смерти» [Голос минувшего, 1918, № 4–6, с. 66. Из воспоминаний Н.В. Шелгунова, и отд. издание]. «Императорская Россия разлагается, – писал Шелгунов. – Если Александр II не понимает этого и не хочет добровольно сделать уступку народу – тем хуже для него… Если царь не пойдет на уступки, если вспыхнет общее восстание, недовольные будут последовательны: они придут к крайним требованиям» [текст прокламации см. в сборнике В. Базилевского «Государственные преступления». Второе приложение. Париж, 1905 (с. 2–15)]. Мысль о цареубийстве только намечается. Бейдеман пошел на шаг вперед; он зафиксировал эту мысль и отказался связывать ее с мыслью о возможных уступках со стороны царя. Те прокламации, которые Бейдеман писал в Алексеевском равелине, совпадают во многих подробностях с воззванием Шелгунова. Конечно, такое совпадение может свидетельствовать о единстве революционного настроения. Шелгунов хорошо разъясняет это: «Александр II сам разжигал революционное чувство, возбуждая преувеличенные ожидания. Освобождение совершилось в такой тайне и общее внимание было так напряжено, что каждый ждал гораздо большего, чем получил. Неудовлетворение вызвало недовольство, а недовольство создало революционное брожение. Вот источник этих прокламаций. Кому принадлежит первая (в 1861 году) прокламация, неизвестно, но прокламации точно по уговору явились все в одно время. Все они принадлежат очень небольшому кружку людей, действовавших отдельно и в глубокой тайне. Паника и надежды были гораздо сильнее, чем бы им следовало быть. И правительство преувеличивало опасность, и молодость ошибалась насчет силы, за которой она готова была идти…» [Голос минувшего, указ. кн., с. 64–65]. Но если Бейдеман перед отъездом в Россию работал в типографии «Колокола», то позволительно предположить, что ему была известна эта прокламация, и совпадение в таком случае может допускать и иное объяснение, кроме ссылки на одинаковые условия эпохи.

Решение было принято. Бейдеман перешел шведскую границу. Орудия восстания и цареубийства были при нем: манифест от имени Константина Первого и пистолет с испорченным замком. Мы отмечали своеобразный подход к пропаганде народного восстания: народ должен восстать во имя царя и по призыву подложного манифеста. В истории революционных движений этот метод обманной пропаганды, как известно, не давал годных результатов и был негодным оружием. Восстанавливая по клочкам манифест, мы вряд ли ошибемся, указав на влияние статьи Огарева в № 59 «Колокола» от 1 января 1861 года «На новый год». Бейдеман проектировал в манифесте установление областного самоуправления; Огарев как раз и развивал тему разделения России по областям. Любопытно, что, перечисляя титулы императора Константина Первого, Бейдеман придерживался областных границ, очерченных Огаревым: так, у него вслед за Огаревым явилась область Беломорская, Белорусская, Заднепровская, Закавказская и т. д.

Пистолет тоже оказался негодным оружием и не сослужил пользы Бейдеману. Через полтора года заключения Бейдеман заявил, что он оговорил себя в замысле на цареубийство, но он так часто и так подробно в своих признаниях развивал возможные мотивы цареубийства, что у нас не остается сомнений, что мысль о цареубийстве владела им и была на грани ее воплощения, с трудом сознаваемой самим Бейдеманом.

Остальное нам известно. Планы Бейдемана потерпели полное крушение, и когда он очутился в Алексеевском равелине с клочками манифеста царя Константина, ему оставалось одно – не опустить своего взора перед чудовищем, которое он собирался сразить, и утвердить свое революционное я в дерзком и смелом заявлении своих мыслей и замыслов. Одно удовлетворение было достижимо для него: сказать всю правду, назвать сановных грабителей России настоящими именами, бросить в лицо могущественному врагу неслыханные оскорбления! Этого удовлетворения Бейдеман добился, но какой ценой?..