Один из многочисленных уральских заводских поселков в августе 1941 года. Война гремит по всему фронту от моря до моря. Но здесь, на горбатой заводской улице, совсем мирные еще стоят дома, в окнах свет. Здесь не знают звука вражеских самолетов, не слышали свиста падающих бомб, и где-то совсем по-мирному гармонь играет быструю уральскую кадриль. В доме Егора Степановича Свиридова собрались гости проводить хозяина на фронт. Егор Степанович — мужчина 35 лет — человек, хорошо известный в поселке, и потому проводить его собралось много народу, тем более что на фронт он уходит не один, а вместе с приемным братом своим Коськой Коротковым, прожившим в доме Егора Степановича все двадцать лет своей жизни. Именно здесь и играют два баяна, и молодые люди, среди которых многие сегодня вместе с хозяевами уходят на фронт, танцуют со своими симпатиями старинную уральскую кадриль. Общество разделилось на две половины. Отдельно от молодежи — около стола, где шумит самовар,— ведут разговор взрослые и пожилые мужчины, а женщины сидят чуть в стороне молча, не мешая мужчинам пустой болтовней.

Разговор идет о войне. Беседу ведет Василий Тимофеевич Черных — мужчина лет 55, не успевший еще стать стариком. По природе своей человек военный, он до сих пор живет воспоминаниями трех отвоеванных войн.

— В гражданскую, в гражданскую!..— говорит он, не торопясь.— В гражданскую, конечно, другое дело. Та война удобнее была. Враг был хорошо известен. Повадки у него были обыкновенные. Ну, и в нашей армии народ не балованный был. Своего мало что имели, а все больше буржуазное. Надо было еще отвоевать.— И, помолчав, добавил:— Теперь свое...

В разговор вмешался Костя Коротков. Он отошел от девушек, чтобы налить себе у стола 50 граммов водки, и, услышав последние слова Василия Тимофеевича, не спросясь, сразу же влез в разговор.

— Скажете тоже, дядя Василий! — заявил он бестактно.— Ей-богу, просто смех! Что значит «теперь свое»? Хуже, что ли, свое-то?

Василий Тимофеевич строго взглянул на Костю и, помолчав, сколько следовало, сказал ему:

— Для хороших людей оно лучше, но частично народ избаловался. Не имеет ясного понятия, откуда что.

И снова строго посмотрел на Костю.

Не поняв намека, Костя выпил свою водку. Меж тем Василий Тимофеевич отвернулся от него и стал говорить дальше.

— Опять-таки, оружие не то. Тогда шашкой воевали, пулей, штыком. А теперь, сказывают, мало что танк, так из него еще огонь кидают, примерно, скажем, на морскую милю или более того. Вот и стой против такой чертовщины.

Тогда Костя снова вмешался в разговор.

— Обыкновенный огнемет,— сказал он.— И миля тут совершенно ни при чем, нечего ее приплетать. Обыкновенный огнемет, и бьет на сто метров от силы. У нас на вооружении тоже такие есть.

Все озадаченно и огорченно обернулись к Косте. Василия Тимофеевича Черных уважали в поселке, невзирая на то, что знали за ним грех прихвастнуть или прибавить чего-нибудь для красоты слова. Но никто и никогда, уважая заслуги его перед обществом, не позволил бы себе перечить ему, особенно когда дело касалось войны. А Костя сейчас сделал это.

Василий Тимофеевич сдержанно кашлянул, однако жилы на лбу его опасно надулись.

— Ты все знаешь,— сказал он, глядя на Костю в упор.

— Ясно, знаю,— сказал Костя, легкомысленно улыбаясь.

— А то ты не знаешь,— вдруг рявкнул Василий Тимофеевич,— что ты есть назгал! И хоть ты в армию идешь, я тебе скажу — назгал! Я человек пожилой, свое отвоевал, имел отличия и чин, а ты кто? Ты сопляк в военном деле, рядовой. Вот все твои чины-заслуги! Я, может, и не так что скажу, а ты имей уважение, смолчи! Нет, все себя вперед всех суешь! Так-то со своей головой много не навоюешь... нет.

— Эко зашумел! — засмеялся Костя, ища сочувствия среди окружающих.— И все-то одну басню плетет, смех слушать, честное слово. Дядя Вася! Это когда что было! Уже быльем поросло, одни сказки остались.

Среди гостей прошло движение. А Василий Тимофеевич поднялся из-за стола. И тогда стало заметно, что левая рука его висела плетью.

— Врешь!— сказал он Косте, трудно дыша от приступившего гнева.— Не сказки, врешь!