Кухонька в нашей квартире впристяжку к столовой, отделена одной лишь полукруглой аркой и не имеет даже двери. Гости устроились в столовой, Мишка развлекает гостей, я пеку блинчики, ну а Санька ест. Такое вот разделение обязанностей.

Макая блинчики попеременно то в варенье из айвы, то в сметану, он жмурится от удовольствия и болтает левой ногой, отхлёбывая чай. Правая поджата под себя, и вид такой незамутнённый, что Франс совершенно очарован Санькой. В нормальном смысле этого слова!

Кажется, он нашёл если не нового героя для очередного романа, то как минимум, источник вдохновения. Не тушуясь ни разу, брат потчует мэтра блинчиками и подливает чай, рассказывая о разном и перескакивая с темы на тему.

Перевезя наконец самолёты во Францию, Чиж сбросил с плеч груз ответственности, и кажется, несколько лет. Сейчас он не грозный Медоед, воитель и прочее, а солнечный совершенно мальчишка, улыбчивый и лёгкий, как одуванчик.

Мишка занимает беседой Марселся Пруста и Андре Жида, имена которых мне кажутся смутно знакомыми… но нет, не помню. Наверное, в газетах встречал. Рецензии и всё такое. Мне важнее, что Франс им покровительствует, да и сами они имеют какое-то влияние на умы французов.

Разговаривают о духовной литературе. Здесь брат подкован на все четыре, и кажется, доминирует.

Впрочем, слышу через раз, так что не вполне уверен. Очень надеюсь, что подкованность его не перескочит на темы Содома и Гоморры[31]. Мишка может так припечатать словцом, что как железкой раскалённой, ей-ей!

Удостоверившись в готовности плова, беру чугунок прихватками, и сделав несколько шагов от плиты, водружаю на стол. Санька сразу подхватывается за тарелками.

– Необычно, – замечает Франс, отдавая чашку Саньке и принимая тарелку, – сперва чай, а потом основной приём пищи. Так принято России?

– Было бы что есть, – отзывается Санька, раскладывая по тарелкам плов. Писатель хмыкает на своебразие ответа, но покамест удовлетворяется им. Позже, насколько я успел его узнать, брат дотошно будет опрошен, и пожалуй даже – допрошен, равно как и все мы. Въедливый дядька, цепкий до мелочей и не упускающий главного.

– Пабло! – окликаю я художника, залипшего у картины с изображением дяди Фимы «О Боже», – Прошу за стол!

– А?! Да-да… благодарю. Ещё раз прошу прощения, что так нахально напросился к вам в гости, – не очень искренне винится испанец, подвигая стул и садясь.

– Это было забавно, – улыбаюсь ему, и в ответ расцветает смущённая и… очень нахальная улыбка. Вспоминается анекдот, и я, повинуясь моменту, рассказываю его.

Хохочут от души, утирая слёзы и без намёка на ханжество. Впрочем, и общество мужское, в таком шутки и посолоней бывают. Да и, как я успел уже узнать, посещение борделя в компании друзей считается за норму, равно как и «поделить» проститутку с приятелем.

– Как ты сказал? – переспрашивает смеющийся Морис Леблан[32], – Девять раз по морде, а на десятый всё-таки дадут?!

– Немножко не так… ну да суть ты ухватил верно, – смеюсь в ответ. Он репортёр, почти коллега, и потому особенно мне симпатичен, и пожалуй, понятен. Равный.

– Здоровое нахальство, если оно чем-то подкреплено, это нормально, – говорю Пабло Руису-и-Пикассо.

– Теперь их двое! – театральным шёпотом говорит Санька, повернувшись к Франсу, в деланном испуге округляя глаза.

Опять смешки, и кажется, наши жопошники с несколько излишним интересом смотрят на брата. Санька не комплексует…

… не вполне считывая природу этих взглядов. Мужеложество как явление он понимает, и с некоторой долей здоровой ехидцы даже принимает. Знает и о том, кто есть кто из наших гостей.