— Ну, так почему меня надо разыскивать? — сказал Рокоссовский.

— Получена директива Ставки, товарищ маршал. Мне не дали текста, приказано запомнить и доложить вам. По ВЧ[1] начальник штаба не решился…

— Снимите шинель, Николай Викторович, — сказал Рокоссовский, садясь в кресло. — Здесь не холодно…

Полковник снял шинель, папаху, пригладил ладонью темные длинные волосы, глянул на Маркова.

— Разрешите, товарищ полковник? — Марков взял шинель и папаху, пошел в угол библиотеки, положил на диван.

— Ну, Николай Викторович… колотите нас новостями. Сядьте.

Полковник, улыбнувшись виновато, сел.

— Я выехал через пятнадцать минут после получения директивы. Член Военного совета приказал мне…

— Николай Викторович, я уже понял, что новость важная, — негромко сказал Рокоссовский.

— Виноват, товарищ маршал.

— Докладывайте, Николай Викторович. И сядьте вы, бога ради, удобнее…

Полковник сел на стул подальше, ослабил ноги.

— Приказано, товарищ маршал, передать в распоряжение Третьего Белорусского фронта четыре наши армии… — Лицо полковника было спокойным, но понял Марков: многое бы отдал полковник, чтобы на его месте сейчас был другой.

Рокоссовский закурил. Поискал глазами, куда бросить спичку. Никишов подошел к письменному столу, подвинул мраморную пепельницу.

— Спасибо… — Рокоссовский бросил спичку в пепельницу, поднялся с кресла, подошел к окну, стал смотреть на голые ветви березы, почти касавшиеся стекла.

Колотилась кровь в висках Маркова. Он видел в шести шагах от себя бледное, с едва проступившей седоватой щетинкой на подбородке, лицо маршала — не так молод он, как показалось Маркову при встрече у колонки…

— Надо было ожидать… Припекло генштабистов, — негромко проговорил Рокоссовский, повернулся к полковнику. — Какие именно, Николай Викторович?

— Пятидесятую, Третью, Сорок восьмую и Пятую гвардейскую танковую, товарищ маршал.

Папироска Рокоссовского потухла. Он швырнул ее в форточку.

— Давайте обедать, — сказал он, и полковник сейчас же поднялся, подвинул стул к столу.