Я повернулась к панорамному окну. Никаких следов лагеря не увидела — лишь заурядные мусорные баки, выстроившиеся вдоль обочины в ожидании мусоровоза.

— Уже рассосались. По-видимому, им не чужда хоть какая-то порядочность. После смерти Эрин они потихоньку исчезли. Но до того здесь постоянно толпилось человек десять-двенадцать. В основном молодежь с айфонами и видеорегистраторами. Я даже за почтой выйти не могла: сразу все начинали кричать — скажите пару слов для моего канала YouTube, или блога, или шут-знает-чего. И они спрашивали, где вы, девочки.

Меня передернуло от возмущения. Бедная тетя одна против агрессивных фанатов…

— Тяжело тебе пришлось. Я и не представляла, что дошло до такого. Меня в Нью-Йорке не нашли.

— Да, преимущество жизни в бетонных джунглях. Там столько людей, что при желании среди них всегда можно затеряться.

Я молча кивнула. Огромная людская толпа в городе действительно позволяла легко в ней раствориться, но я подозревала, что Поппи Парнелл и ее фанаты не смогли меня отыскать — если даже пытались — потому, что я официально сменила фамилию с Бурман на Борден. Тетя знала о моем решении, однако его не одобряла и все открытки адресовала просто «Джозефине».

— Я несколько раз звонила в полицию, — продолжала тетя. — Обычно фанатов на ночь разгоняют, но они все равно возвращаются… и приводят друзей. Полицейские говорят, что с так называемой журналисткой ничего сделать нельзя, и советуют добиваться судебного запрета, а я не готова раздувать слона из… ну, не из мухи, ладно, а из слона поменьше. — Она устало покачала головой. — Может, зря я упрямлюсь. Знаю, как относится к происходящему твоя сестра. Парнелл рылась в мусоре Лани. В мусоре! После такого и правда в суд побежишь.

— Лани… живет в городе? — спросила я, осмыслив услышанное.

Тетя с ласковой улыбкой взяла меня за руку.

— Да. Позвони ей, Джози. Сообщи о своем приезде. Вам многое нужно наверстать.

Я выдернула руку.

— Не хочу я ничего наверстывать!

В нашей комнате все было по-прежнему: стены покрывали обои в сине-белую полоску; на односпальных кроватях лежали сине-белые одеяла; мою подушку подпирал давно забытый плюшевый медведь. На белом письменном столе громоздился старый компьютер, пробковая доска над столом пестрела выцветшими моментальными снимками и приглашениями на школьный выпускной десятилетней давности. На трюмо рядком стояли пыльные розовые бутылочки спрея для тела от фирмы «Bath&Body Works» и духи «Victoria’s Secret», а в плеере-будильнике торчал компакт-диск Эшли Симпсон.

Я взяла со стола маленькую модель монумента Вашингтона, потерла пальцем щербатую верхушку; ее разбила Лани — запустила в меня за то, что я рассказала о ее школьных прогулах тете. Осязаемое напоминание о счастливых днях, сувенир, приобретенный во время семейной поездки в Вашингтон летом перед тем, как все рухнуло. Отец был в ударе: жаждал поделиться своими глубокими познаниями в американской истории, чуть не плясал от восторга на экскурсии по Восточному крылу Белого дома. Даже мама, которая не любила толпу и пребывала тогда в довольно мрачном настроении, получала удовольствие. Мы всей семьей полюбовались цветущими вишнями и мемориалами, потом я и папа отправились в Национальный музей американской истории, а сестра с мамой — в Смитсоновский музей американского искусства; они взахлеб обсуждали работы импрессионистов, которые надеялись увидеть.

Я отставила сувенир и подошла к семейным фотографиям на стене, заботливо развешанным тетей. Мои пальцы стирали пыль с рамок, гладили картинки из другой жизни: я и Лани, сердитые карапузы у мамы на руках, взгляд у нее усталый, но улыбка широкая и искренняя; нам с Лани пять лет, мы со счастливыми ухмылками наблюдаем за тем, как папа вырезает фонарь из тыквы жутким кухонным ножом; мы с Лани по обеим сторонам от Эллен, втроем на стогу сена, дедушка делает Лани рожки, смеющаяся бабушка в кадре лишь наполовину. Я вгляделась в ребяческое, наивное лицо сестры и с трудом подавила желание сорвать все фотографии со стены.

Легла на кровать, обняла плюшевого медведя. В пятилетнем возрасте мы с Лани получили в подарок на Рождество одинаковых медведей. Я назвала своего братец Джон — как монаха-соню из детской песенки. Каждый вечер ее напевал нам отец. Поскольку больше он ничего не пел — говорил, что не способен удержать мотив, даже если тому приделать ручки, — то песенка стала чуть ли не легендарной. Высвободив медвежьи глазки-бусинки из спутанной шерсти, я тихонько запела:

Меня вдруг пробрала дрожь. Отчего знакомая мелодия вызвала тревогу?

Я прижала медведя к груди. Вот бы вместо этого комка искусственного меха в моих объятиях оказался Калеб! Он, бедный, один в нашей квартире, еще не пришел в себя после смены часовых поясов. Наверное, от усталости даже ужин себе приготовить не смог, заказал тайскую лапшу на дом. Хочу назад, хочу заботиться о Калебе…

Я отправила ему сообщение — «добралась до Элм-Парка, люблю тебя», — но на меня тут же посыпался целый ливень вопросов: как моральное состояние Эллен? А мое собственное? Когда ему, Калебу, к нам приехать? Любой ответ был бы ложью, мои пальцы отказывались такое набирать. Я пообещала себе, что напишу Калебу утром, — уловка, которая позволит проигнорировать вопросы и просто извиниться за молчание. Скажу, что выключила телефон и легла спать. Или еще лучше — что телефон разрядился, а зарядное устройство я забыла дома.

Однажды я, возможно, перестану лгать любимому мужчине.