В гостинице «Американская», где размещалась ЧК, держали особо важных «контрреволюционеров». Среди них был Сергей Смирнов, написавший в воспоминаниях «Об убийстве великих князей»:

«В тот день с 5 часов утра поднялась ужасная суета. Нас очень рано разбудил громкий шум. Мы сначала подумали, будет ведут старых и новых арестованных и заложников: на прошлой неделе однажды доставили приблизительно двести несчастных татар и крестьян. Но вскоре увидели почти всех одетых в форму чекистов, причем одни из них бегали и волновались сильнее других. Только в Перми я узнал о событиях той жуткой ночи (с 3 на 4 июля) и догадался, что они вернулись прямо с места убийства императора и членов его семьи».

Практически все чекисты принимали участие в перевозке тел членов императорской фамилии и свиты, тогда как убивали не больше пяти (по словам Быкова), почти исключительно венгры и немцы, служившие в то время в ЧК.

Москва правильно рассчитала: для убийства женщин, девушек, больного мальчика требовались профессиональные палачи, точнее сказать, люди, привыкшие убивать на войне, помилованные властями и полностью изолированные от местного населения.

Авдеев со своими рабочими для этого совершенно не годился. Его «стойкие большевики» были простыми уральскими мужиками, способными себе позволить кое-какие выходки, грубость, дерзость, насмешки над «Николашкой». Не более. По свидетельству самого Быкова, летом 1918 года «широкие рабочие массы мало интересовались судьбой бывшей императорской фамилии, содержавшейся под надежной охраной». Надежная охрана, обеспеченная Авдеевым и его помощником Мошкиным, которого арестовала ЧК, состояла именно из представителей «широких масс» местного населения. Авдеев безобразно обращался с заключенными, но делал это исключительно из тщеславия, опьяненный своей властью над бывшим царем. «Авдееву, – рассказывал один рабочий, – нравилось отказывать царю в просьбах. Это доставляло ему удовольствие. Он этим гордился перед товарищами. Ему нравилось входить без стука в комнаты царской семьи, брать лучшие куски со стола, заставлять великих княжон играть на пианино в любое время дня и ночи. Некоторые охранники подражали ему, подчеркнуто развязно держались, пели во все горло революционные и непристойные песни, рисовали на стенах грязные картинки с Распутиным в качестве главного героя».

Впрочем, не все вели себя грубо. Одни не понимали, «зачем держать этих людей взаперти», другие с любопытством наблюдали за жизнью императорской семьи и смягчались. Сам Авдеев под собственную ответственность разрешил монахиням расположенного неподалеку от города монастыря приносить заключенным молоко и сливки, продлил время прогулок и прочее в том же роде.

В конечном счете обыкновенный человек, долгое время проживший бок о бок с простыми, несчастными, терпеливыми, добрыми людьми, не способен вдруг встать посреди ночи и расстрелять их из револьвера. Выстрелить в девушек, которые на протяжении многих недель смеялись рядом с ним, играли, плакали, молились, ели скудную еду, занимались рукоделием! Или в постоянно болевшего, жестоко страдавшего мальчика, обожаемого родными, которого бывший царь сам выносил на руках в сад, о котором мать молилась день и ночь перед бесчисленными иконами (по инвентарной описи, их у нее было больше шестидесяти!).

Трон, Распутин, министры, борьба за власть, интриги – все в прошлом, совсем в другой жизни. Можно ли вернуться назад? Бывшая императрица еще надеялась. А бывший царь смиренно покорился судьбе, всегда помня, что «рожден в день Иова скорбящего». Замерцала слабая искра надежды: придут «чехи». Но перед их приходом может пролиться кровь, как писал в письме царю какой-то неизвестный друг. Не думая больше о жизни, он готовился к смерти.

«О, не остави детей своих, Упование страждущих, не отвернись от наших страданий и смертных мук, Богородица, Дева…»

Последние месяцы императорская семья провела в доме Ипатьева в атмосфере напряженной духовности, религиозности. По утрам вместе молились, днем пели псалмы, вечером снова молитвы. «Пели и светские песни, но чаще молитвы». Они никогда не ссорились, держались очень дружно. Жили в трех комнатах, ели вместе со слугами, мыли посуду, штопали белье, проводили уборку. Со всеми обращались вежливо, старались говорить «любезно» даже с наглыми караульными. Вечером вслух читали, чаще религиозные книги. Рано ложились. Среди подобного жалкого существования то и дело звучал девичий смех, слышались шутки. Утром рокового дня бывший царь с дочерьми весело болтали с уборщицей, застилавшей кровати… Хотя все уже предчувствовали: «жених идет». Когда вместо Авдеева появился Юровский, а русских рабочих сменили безмолвные немцы, стало ясно, что жених пришел, он где-то здесь, в доме. Императорская фамилия присутствовала на панихиде по самой себе.

Было это 1 (14) июля, за два дня до конца. Возможно, поэтому власти пустили к заключенным священника, которому предстояло отслужить короткую службу. Пришел отец Сторожев с дьяконом. Проведя час в «доме особого назначения», священник рассказывал:

«Мы вошли в комнату коменданта, увидели прежний беспорядок, грязь, неряшество. Юровский сидел за столом, пил чай, ел хлеб с маслом. Кто-то спал одетый на койке. Войдя, я спросил у Юровского: «Вы звали священнослужителей, мы пришли, что нам делать?» Не здороваясь, пристально на меня глядя, он велел: «Ждите здесь, потом отслужите обедницу». – «Обедню или обедницу?» – уточнил я. «Я вам сказал, обедницу», – повторил он. Мы с дьяконом разложили служебники, приготовили епитрахиль. Юровский пил чай, наблюдая за нами. «Ваша фамилия С-с-с…» Он запнулся на первой букве. «Сторожев», – подсказал я. «Да, верно, – вспомнил он. – Вы уже здесь служили?» – «Да». – «Ну, еще раз отслужите…» Мы облачились, солдат принес зажженное кадило, Юровский повел нас в гостиную. Я шел впереди, за мной дьякон, за ним Юровский. Одновременно в дверях своей комнаты появился император с двумя дочерьми. По-моему, Юровский спросил: «Все собрались?» – «Все», – сухо ответил царь.

В сводчатом зале уже сидела императрица с двумя дочерьми, цесаревичем в кресле-коляске, одетым в матроску. Он был бледен, но выглядел лучше, чем на отслуженной мной первой службе, с более оживленным взглядом. Сама императрица казалась бодрее, одетая в то же платье, что 20 мая (по старому стилю). Царь был в прежнем костюме, только не припомню, был ли в тот раз у него на груди Георгиевский крест. Татьяна Николаевна, Ольга Николаевна, Анастасия Николаевна и Мария Николаевна в черных юбках, в белых кофточках. Волосы (помню, у всех одинаково) отросли, доходя теперь сзади до плеч… Мне показалось, что как Николай Александрович, так и все его дочери на этот раз были – я не скажу в угнетении духа, но все же производили впечатление как бы утомленных… Все было точно так, как 20 мая. Только кресло императрицы стояло рядом с креслом цесаревича, глубже в нише, чуть дальше. За креслом цесаревича стояла Татьяна, которая повезла брата, когда все в конце службы пошли приложиться к кресту. Следом шли Ольга с Марией. Анастасия держалась рядом с отцом, занимавшим обычное место у стены справа от ниши. В гостиной находился доктор Боткин, горничная и трое слуг, один высокий, другой маленький, коренастый, третий совсем молоденький. В одном углу с Авдеевым стоял Юровский. Больше на службе никто не присутствовал.

По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитву «Со святыми упокой»[18]. Почему-то на этот раз дьякон вместо прочтения пропел молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых пали на колени… По окончании службы все подошли приложиться к кресту, дьякон дал императору и императрице просвиры (Юровский разрешил в момент доброго расположения духа).

Проходя мимо великих княжон, я уловил едва слышное «спасибо». Думаю, не ослышался.

Молча мы дошли с отцом дьяконом до Художественной школы, и здесь вдруг дьякон говорит мне: «Знаете, отец протоиерей, у них там что-то случилось». Так как в этих словах дьякона было некоторое подтверждение вынесенного мною впечатления, то я даже остановился, спросив, почему он так думает. «Да так, – говорит дьякон, – они все какие-то другие точно, да и не поет никто»… На богослужении 1 (14) июля впервые никто из семьи Романовых не пел вместе с нами».