Борис Буткевич не успел стать писателем, он умер три недели тому назад в марсельском госпитале, умер скоропостижно, вдали от близких. Случайный товарищ его прислал мне об этом коротенькое извещение: «У покойного здесь, в Марселе, никого из близких не было, и собрать здесь о них сведения мне не удалось, между тем, здесь все же говорят, что у него была в Париже жена и дочь, но этим только и исчерпываются местные данные. В своих беседах Борис Васильевич много раз упоминал Вас, и потому мне пришла мысль обратиться к Вам с просьбой: не знаете ли Вы более подробных сведений о родных покойного?»
Нет, о родных его я ничего не знаю, но о нем самом, за время нашей с ним долгой переписки, я узнала многое, и об этом мне хочется рассказать теперь, когда он умер. Его судьба – трагическая судьба талантливого русского человека, поэта, бродяги, мечтателя.
Он родился в 1895 году в имении «Надеждино» Уфимской губернии, получил военное образование в Николаевском кавалерийском училище и, воевав на войне большой и на войне гражданской, дослужился до чина штаб-ротмистра 5-го Александрийского гусарского полка. Эвакуация унесла его во Владивосток, оттуда – в Шанхай, в Японию, в Пекин, в Циндао, в Харбин. Там он начал писать, его печатали, у него завелись кое-какие литературные знакомства: друзья его, писатель Щербаков, поэт Несмелов, до сих пор живут в Харбине и сотрудничают в харбинской прессе. Но Буткевича тянуло в Европу, на голод, на беспаспортное житье, на тяжелую судьбу, – в декабре 1924 года он приехал в Марсель. Бог знает, какие мечты жили тогда в его сердце!
«Я ношу мешки в порту, и вечером трясутся руки, смертельно не хочется думать…» «Внешняя жизнь моя очень бестолкова: сейчас я докер, а весной кочегаром плавал к африканским берегам и к малоазиатским, летом был пастухом…» «Моя работа с тяжестями, увы, не прекращается…» «Я работал в холодильнике (под тушами аргентинского мороженого мяса), провел четыре часа при 12 град. мороза, при электричестве, и когда вышел на улицу, на солнце, почти полдневное, ослеп и ошалел…» «Только что вернулся из Нижних Альп, где пас коров…» «Здешняя развеселая жизнь, признаться, меня утомила. Дух относительно бодр, но тело зачастую сдает – два года работы в порту буду помнить всю жизнь…» «Я намерен отправиться на уборку мусора…»
Вот отрывки из его писем ко мне. Иной работы Буткевич почти боялся, боялся, что раскроется его беспаспортность: «Возможно, что меня посадят в тюрьму или вышлют куда-нибудь. Я уже два года живу, как птица земная, нигде не зарегистрированная. Нам, бродягам, стало в последнее время изрядно туго, даже по улице проходить опасно, опросы документов участились, и подчас приходится проделывать гарольд-ллойдовские штуки, чтобы избежать встречи с жандармами».
Так проходила его жизнь, и письма, несмотря на бодрость, на иронию, на постоянную живость, сквозили отчаянием. Что было на это отвечать? У него был путь из этой адовой жизни, путь к литературной работе, талант ручался за него. Об этом я писала ему, но со времен шанхайского житья что-то надорвалось в Буткевиче, он слишком недоверчиво относился к своему литературному будущему, трудности страшили его, неудачи смущали; усталый от работы грузчика, он хотел хоть какой-нибудь легкости, какой-нибудь нежности от жизни.
«Я упустил все сроки сделаться хорошим прозаиком. Вот уже два года, как я ушел из жизни, и никто из моих друзей ничего не знает обо мне. Какая-то нелегкая понудила меня написать о „любви к жизни“. Она нелегкая, теперешняя моя жизнь, но становится еще тяжелей, когда я начинаю пытаться куда-то выскочить, начинаю изображать из себя беллетриста, когда удел мой быть докером, кочегаром, пастухом». «Ваши пожелания „пишите и пишите“ сообщили мне резвость исключительную. Вы предлагаете мне бороться – с кем и с чем? За право на существование я не перестаю единоборствовать. Это что-то вроде американского бокса, – но без перчаток, и с судьей, который не останавливает даже самых противозаконных ударов. Уверяю вас, что ринг существует, и я на ринге…»
Таково было его настроение в течение многих месяцев, но талант его не позволял мне не верить в него; получая от него рассказы и стихи, я видела, что это великолепные черновики, требующие большой обработки и которые этой обработки
Мне никогда не пришлось видеть Буткевича: когда я в 1927 году проезжала через Марсель, я условилась встретиться с ним на вокзале, но лихорадка, с которой он был знаком еще давно, трясла его в тот день, и он прислал на перрон, к поезду, своего товарища. Это был единственный случай нам познакомиться после долгой переписки, но мне не было суждено встретиться с моим неведомым другом. После этого он замолчал надолго. Несколько месяцев тому назад внезапно пришло от него письмо – оно было не похоже на прежние его письма.
Оно было сдержанно, его писал человек сквозь зубы, человек тонущий, но упрямо не желающий этого сказать. Он давал новый адрес, и снова присылал мне рукопись – без надежды увидеть ее напечатанной, однако просил, по моему усмотрению, передать ее в одну из парижских редакций. Я послала рукопись в «Числа»; через месяц я узнала, что она принята.
«Единственное, что меня ободряет в моем начинании писать Вам, ободряет мысль, что Вы давным-давно забыли случайного своего литературного корреспондента. В самом деле: три года тому назад я до чрезвычайности извел Вас своей перепиской. Среди моих друзей совершенно нет любителей слушать мои рассказы, правда, это совсем не повод беспокоить Вас, – но простите великодушно!» Далее был намек, что в эти годы ему пришлось увидеть дотоле невиданное и пережить еще не пережитое. И шанхайские, и первые марсельские годы, видно, были трудны по-другому, может быть, по более обыкновенному, чем последние годы, в течение которых он молчал.
Чем была жизнь этого человека, та жизнь, которая не исчерпывается аргентинским мясом, погоней за паспортом, случайной литературной работой? Об этой жизни никто никогда не узнает, – она прошла втайне от тех, кто ценили Буткевича как писателя, кто дорожили им, как другом. Эта жизнь, нам неведомая, привела его, в конце концов, к смерти. От него остался ненапечатанный роман «Голубой павлин», затерянный в одной из парижских редакций, от него, быть может, осталась дочь… Кто хоронил его? Где хоронил? И придет ли кто-нибудь когда-нибудь вспомнить о нем на его далекой могиле?
Борис Бета
(Борис Васильевич Буткевич)
Биография Бориса Васильевича Буткевича (Б. Беты) восстанавливается с чрезвычайным трудом. Так, практически не имеется сведений о его детских и юношеских годах, участии в Первой мировой и Гражданской войнах, мало известна и его жизнь в Китае и Франции; свидетельства современников обрывочны и зачастую противоречивы.
Б. В. Буткевич родился 10 июля 1895 г. в имении «Надеждино» Уфимской губернии[1] в дворянской семье. По окончании Николаевского кавалерийского училища (Петербург) служил в 5-м Александрийском гусарском полку, получил звание штабс-ротмистра. Дальнейшее покрыто туманом. Если проза Б. Буткевича-Беты может послужить каким-то указанием, он имел отношение к Народной армии Комитета членов учредительного собрания (КОМУЧ), действовавшей в 1918 г. под Самарой, воевал на бронепоезде и в бронедивизионе. В его рассказах упоминаются боевые действия под Бирском (У фимской губернии), где в мае-июне 1919 г. крупные красные силы столкнулись с белой армией в ходе т. наз. «Бирской операции». Затем Буткевич, очевидно, оказался в Уфе, откуда направился на восток. По сведениям А. Несмелова[2], «окончил офицерскую – казачью – школу» у атамана Уссурийского казачьего войска И. П. Калмыкова в Хабаровске.
З. Гиппиус в письме к Н. Берберовой упоминает о «контузии»[3], затронувшей правый глаз Б. Буткевича; о «больном после контузии глазе» говорится в «Музе странствий», в других рассказах – о ранении в плечо или в ноги. Впрочем, степень автобиографичности ранних рассказов Беты-Буткевича далеко не ясна. Побывал ли он в плену у красных, как герой «Родного дыма»? Участвовал ли в «предприятиях с оружием, с кокаином, с опиумом», как рассказчик в «Тумане с моря»? Ответами на эти вопросы мы не располагаем.
Летом 1920 г. Б. Буткевич прибыл во Владивосток, где завязал дружбу с А. Несмеловым, редактировавшим газету японского командования «Владиво-Ниппо». В первой или одной из первых его публикаций – подборке стихов в журнале «Восток» (1921) – настоящее имя «Б. Буткевич» еще соседствует с псевдонимом «Бета»; позднее он публиковался и был известен во Владивостоке и Китае как «Борис Бета» или просто «Бета».
Б. Бета печатался во владивостокских газетах «Голос Родины», «Наша речь», «Вечерняя газета», «Русский край», «Владиво-Ниппо», «Новая вечерняя газета», «Серебряный голубь», журналах «Юнь» и «Восток». Как вспоминают друзья и приятели владивостокских лет, стихи и проза Б. Беты пользовались большой популярностью; однако, несмотря на относительно приличные литературные заработки, он вел подчеркнуто богемный образ жизни, не имел своего угла и то гостил у знакомых, то ночевал на редакционных столах.
Многие его начинания остались незавершенными: например, начатый по инициативе редактора «Голоса Родины» М. Вознесенского роман «Муза странствий» превратился в «отрывок из романа»[4].