Ставя творчество превыше всего, Борис Васильевич считал, что творец уже за одно то, что дает другим высокое наслаждение своим искусством, имеет право быть свободным от всякого иного труда, от всех материальных забот. О его жизненных удобствах должно думать общество. Прав ли он был, или нет – это вопрос иной, но в условиях революционного Владивостока, а затем первых эмигрантских лет такой взгляд, ясно, оставался чистой романтикой.

И поэтому, несмотря на сравнительно приличный заработок в газетах, Бета или кочевал по знакомым, или проводил ночи на редакционных столах и талерах печатных машин, а нередко и просто под открытым небом, на скамейке подле памятника Невельскому, о чем он сам рассказывает в поэме «Взморье, где я жил»:

И дальше:

Следует ли после этого удивляться, что Бета пил, и временами – сильно. Но периодами его обветренное и загорелое лицо приобретало менее землистый оттенок, а костюм и обувь – более свежий вид. Это значило, что Бету приютил кто-нибудь из семейных поклонников его таланта, заставил взять себя в руки и воздерживаться от алкоголя. Затем Борис Васильевич снова срывался, обычно ссорился с хозяевами, так как алкоголь обострял его природную обидчивость, и снова становился бездомным бродягой.

Вероятно, немалую роль в этом образе жизни сыграла и его неудачная любовь к одной из тогдашних обитательниц Владивостока, отраженная с иронической усмешкой над самим собой едва ли не в большинстве его вещей того периода.

Таким Бета был в Приморье, таким же он провел некоторое время в Харбине, нелегально перебравшись туда через границу после занятия Владивостока большевиками. Таким же он оставался и здесь, в Шанхае, где Бета провел некоторое время, ожидая отъезда с сибирскими кадетскими корпусами в Сербию.

Несомненно, что его не переменила и Европа; только жизнь там много требовательнее и в последнем письме, полученном Вс. Ивановым из Марселя в 1926 или 27 году, не помню точно, Борис Васильевич писал нам, что работает кочегаром на пароходе, плавает по Средиземному морю. Последний его рассказ, помещенный в № 5 «Чисел» – «Возвращение Люсьена» – носит, конечно, автобиографический характер и отражает его жизнь последнего времени, суровую жизнь «докера», портового грузчика.

Об этом свидетельствуют также отрывки его писем к Нине Берберовой, которые последняя приводит в своей статье о смерти Б. В. Буткевича, напечатанной в «Последних новостях».

«Я ношу мешки в порту, – пишет ей Борис Васильевич, – и вечером трясутся руки, смертельно не хочется думать… Внешняя жизнь моя очень бестолкова: сейчас я „докер“, а весной кочегаром плавал к африканским берегам и к малоазиатским, летом был пастухом… Только что вернулся из Нижних Альп, где пас коров… Моя работа с тяжестями не прекращается… Я намерен отправиться на уборку мусора…»

Вот что смогла дать несомненно талантливому начинающему писателю «старушка-Европа», в которую он так рвался. А ведь после напечатания его рассказа «О любви к жизни», сам И. А. Бунин, по свидетельству той же Н. Берберовой, спрашивал: «Кто такой Буткевич? Талантливый человек. Много, очень много хорошего».

«Критики, – пишет она далее, – отнеслись к неведомому автору благосклонно. Окрыленный, он стал посылать в Париж повести, стихотворения… Они пропадали где-то в редакционных столах, в редакционных корзинах…» «От него остался ненапечатанный роман „Голубой павлин“, затерянный в одной из парижских редакций…»

Следует ли после этого удивляться, что, видя такое отношение к своему творчеству со стороны русских парижских издательств, Борис Васильевич пришел в отчаяние и писал:

«Я упустил все сроки сделаться хорошим прозаиком. Вот уже два года, как я ушел из жизни и никто из моих друзей ничего обо мне не знает. Она нелегкая, моя теперешняя жизнь, но становится еще тяжелее, когда я начинаю пытаться куда-то выскочить, начинаю изображать из себя беллетриста, когда удел мой быть докером, кочегаром, пастухом…»

Жутью, холодной жутью полного отчаяния веет от всех этих строк. И особенно обидны для нас слова о том, что Бета по небрежности прервал связь с нами, своими дальневосточными друзьями, которые неоднократно разыскивали его следы и даже печатали в харбинском «Рубеже» бережно хранившиеся его рукописи, чтобы заставить его откликнуться. Ведь мы, конечно, не последовали бы примеру парижских редакций, а поддержали бы его веру в себя и свой талант, и это, быть может, спасло бы его от преждевременной нелепой гибели.

Да и вообще, останься Борис Васильевич здесь, на Дальнем Востоке, его творчество, в котором было столько своеобразия и нежной прозрачности, имея некоторую материальную и большую моральную поддержку, наверное развернулось бы много шире, так как на внимание со стороны дальневосточных читателей и редакторов Бете жаловаться не приходилось и на долю его вещей выпал здесь редкий, пожалуй даже – исключительный успех.

Трудно сказать, в чем интереснее Бета, в стихах, или в прозе. Может быть, наиболее своеобразным был он в своих прелестных, кружевных миниатюрах, так как эта форма, не стесняя требованиями стихотворной техники, давала ему возможность наиболее яркого выражения причудливой нежности и легкости его большого лирического дарования.

Бета всегда элегичен и романтичен. В его стихах яснее всего просвечивает Блок, преломленный через влияние позднейших футуристов, в особенности, пожалуй, Пастернака. Приемами последнего – сдвигами планов, не непосредственным, а как бы вторичным отражением действительности – Бета часто пользуется в построении своих художественных образов. Сам он считал себя учеником Н. Гумилева, однако в его стихах мало четкости и яркости, присущих акмеизму.

Тематика его поэзии очень разнообразна, но в общем тоне его лирики лишь изредка звучат жизнерадостные нотки. Да и сам он любил слова: «угрюмый», «хмурый», «мрачный». Динамика его стихов часто достигает большого напряжения, а ритмическое движение дает иногда интересные мотивы, в особенности в «Фокстротной поэме» (сборник «Парнас между сопок». Владивосток. 1922 г.). Однако, в общем, стихи его по большей части технически «сыроваты», недостаточно обработаны.

Что касается прозы, то большинство его вещей, печатавшихся на Дальнем Востоке, были удачной стилизацией и Бета мечтал выпустить их в Европе отдельным сборником. Среди них некоторые удивляли исторической эрудицией автора.

Для прозы Буткевича характерна легкость, с которой идет развертывание сюжета и та творческая интуиция, которая позволяет ему превращать самую, казалось бы, избитую тему в художественную вещь. Словесные краски Беты акварельно-легки и воздушны; на них почти везде лежит некоторая печальная туманная дымка, лишь изредка подымающаяся, чтобы показать вещи в неожиданно-резком и смелом повороте.