Отношения не приносили всего, что требуется вашему цельному «я». Цельному «я» вообще ничего не требуется. Разум перечисляет все, что эти отношения вам дали, и все, что их завершение у вас отняло. Но здесь вступает в силу склонность ума к негативному мышлению – он пытается понять ситуацию, чтобы предсказать подобные события в будущем.
У вас невозможно отнять ингредиенты, необходимые для спокойствия, счастья, умения любить и принимать любовь. Они составляют истинное «я», выходящее за рамки россказней ума о ваших потребностях.
Когда ваш ум настаивает на том, что вам нужны эти отношения, вы страдаете. И так и должно быть. Страдание показывает, что вы поверили в ложь разума.
То же самое касается обанкротившегося бизнеса, массы тела, которая никак не уменьшается, и упущенных возможностей. Все это вам не нужно для счастья, целостности и высокой самооценки, и отсутствие этих вещей не может навредить вам. Когда ум настаивает на обратном, вы чувствуете ложь в виде дискомфорта. К счастью, вы страдаете.
Нам больно, если мы считаем себя осколком своего подлинного «я». Нам больно быть Золотым Буддой, покрытым слоем грязи. Больно, когда наш ребенок верит в слова школьного задиры или принимает на свой счет все, что о нем говорит внутренний комментатор. Боль – это будильник, который помогает проснуться.
Вы позволяете будильнику разбудить вас или пытаетесь разбить его об стену? Вы хотите убить вестника?
Я старалась убить вестника с помощью пищи и подушки безопасности из личных достижений. Мы убиваем того, кто к нам послан, когда отвлекаемся, принимаем лекарства, притупляем, избегаем и стараемся преодолеть дискомфорт. Когда не заботимся о том, чтобы остановиться и понять, что он хочет нам показать. Посланник указывает направление к дому, но мы не желаем принимать его совет. Мы пытаемся лишить его голоса. Мы постоянно нажимаем кнопку «отложить будильник» и удивляемся, почему его звон становится громче.
Однажды коллега рассказал мне о мусульманине по имени Ахмед, которому он помогал избавиться от тревоги. Ахмед прекрасно знал, что такое дискомфорт: он страдал от панических атак и между ними постоянно чувствовал легкое беспокойство. Мой коллега провел с Ахмедом несколько бесед на темы, которые мы рассматриваем в нашей книге, но они как будто не приносили никаких результатов. «Мы обсуждаем очень глубокие темы, но пока ничего не сработало», – поделился он. Ахмед понимал, что его переживания безопасны и не касаются его личности, но все равно боялся и сопротивлялся им.
В исламе есть прекрасная традиция
На одной из встреч коллега вдруг понял, что тревожные состояния его пациента были похожи на азан: дискомфорт призывал мужчину «к молитве», показывал, что он застрял в мыслях, и приглашал его вернуться к спокойствию и умиротворению подлинного «я». Панические атаки не были проблемой, которую нужно решать. Их не нужно было устранять или избегать. Эти всплески, как добрый будильник, как звон колоколов, призывающий к молитве, побуждали его остановиться и обратить взгляд на нечто существенное. Панические атаки звали его домой.
Когда мы расслабляемся и дольше пребываем в своем истинном «я», мы быстрее замечаем дискомфорт. Ему легче привлечь к себе внимание.
Когда скованность, тяжесть или ощущение страха, нехватки, ограниченности входят в уже без того плотно забитое пространство, мы практически не обращаем на них внимания. Но когда эти ощущения возникают в открытой и спокойной беспредельности, мы замечаем их немедленно. Появилось нечто чужеродное. Некоторая ничтожно малая часть настоящего «я» привлекла к себе внимание и вынудила отождествить себя с ней.
Разумеется, наш ум цепляется за область в пространстве, где царит ничто. Когда мы теряем из поля зрения беспредельность и концентрируемся только на россказнях ума, нам становится больно. Так и должно быть.
Что, если любого рода дискомфорт – это заботливое напоминание о том, что вы застряли в ограниченном, изменчивом переживании?
Глава 14. Колетт
«Я так
Колетт сидела на белоснежной кровати с балдахином в комнате дочери. Хотя почти все пространство моего экрана занимали ее голова и плечи, я заметила справа за ней фотографию Эйфелевой башни в золотой рамке. Казалось, что в комнате стоит аромат детской присыпки. Обстановка напоминала комнату моей дочери.
«Это ужасно, – говорила Колетт с ирландским акцентом. – Я терпеть не могу быть в центре внимания. Просто ненавижу. Я знаю, что это старая привычка, понимаете? Но физические симптомы меня просто изматывают. Я краснею, кажется, что вот-вот потеряю сознание, и сердце начинает бешено колотиться».
Пока Колетт рассказывала о беспокойстве, которое не дает ей жить в полную силу, я вдруг заметила блеск в ее глазах и намек на улыбку, которая готова была расцвести на губах. Как будто настоящая Колетт выглядывала из-за ширмы болезненной навязчивой истории и напоминала: «Я здесь, я все еще здесь!
«Может, я слишком часто вспоминаю прошлое, – размышляла она, – но я точно знаю, когда все началось. Хотите, расскажу?»