Оксана никогда так быстро не бегала в своей жизни. Разве что два года назад, в родном Курске, когда фрицы устроили облаву в их районе, угоняя на работу в проклятущую Германию. Ей тогда еле исполнилось тринадцать, но виноват высокий рост – ак-селе-рат-ка, как мама по слогам говорила… Не поверили, что перед ними подросток. Они с подругой почти удрали, Оксана резвая, подвижная, но эсэсовец с мотоцикла выстрелил в Нюрку… Пока она над Нюрочкой умирающей, глаза закатившей, рыдала, её тоже взяли, да ещё и прикладом по спине заехали. Не хочется ругаться, мама за такие слова тряпкой по губам била, но… блядь, за что вот всё это? Сначала фрицы загребли за месяц до того, как наши Курск освободили, а теперь Берлин не сегодня завтра падёт, девчонки в их строительном отряде уже ночами плачут от радости, а ей – ТАКОЕ.

Выстрел сзади. Пуля свистнула повыше правого уха.

Она свернула направо, понимая – фриц загоняет её, как косулю. Батя охотник был, она с ним с малолетства по лесам хаживала: то куропатку бьёт, то уточку… Зайцы вкусные, но их тоже прищучить уметь надо – быстро носятся, чуть упустил момент – поминай как звали. Но сейчас она бежит по открытой поляне: фриц, если захочет, уложит её сразу. Раннее утро, уже светло. Она в жёлтом (пусть и изрядно выцветшем) пышном платье, как мишень на фоне изумрудной зелени. Одежда не её – фриц заставил напялить. Сердце бьётся бешеным стуком. Почему, ну почему? Фрау-хозяйка ещё до начала наступления на Берлин, пока жителям не запретили выезжать из столицы рейха, смоталась в Тюрингию. Строго наказала за квартирой следить, мол, вернусь, если хоть иголка пропадёт, в Равенсбрюк сдам[76]. Ага, конечно. Если её там американцы бомбой в клочья не разнесут, то наши в Берлине кокнут.

Оксана почувствовала: задыхается. Остановилась на секунду. Снова выстрел. Задело волосы – немец показывает, что держит её на мушке.

Она опять побежала, страх подгонял вперёд. До леса оставалось всего ничего. А там уж… Правда, чёрт его знает, что там. Фриц идёт за ней по пятам. Он так и сказал: всё по-честному. Если сумеешь спрятаться и я тебя не найду, останешься в живых. Оксана на это очень-очень надеялась. Из квартиры фрау-хозяйки её довольно быстро «рекрутировало» гестапо (наверняка донесли соседи) и определило в отряд «остарбайтерин», разбиравших завалы камней после обстрелов – чаще всего голыми руками. Раздирали ладони в кровь, да кого из немцев это волнует? Почти не кормили, били. Девочка из Украины ослушалась приказа идти на пустырь возле линии фронта, чтобы проверить, нет ли там мин, – обер-ефрейтор её застрелил. Сволочи поганые. Охраняли их сотню всего двое – полицейские, толстые, с усами, оба с автоматами. Тот, что украинку убил, постоянно что-то жрал, тварь, – жена ему приносила бутерброды из дома. Чтоб его разорвало на хуй, мерзавца. И когда фриц в коричневом френче, со свастикой на рукаве подошёл к ним, Оксана сразу заподозрила неладное. Очень уж долго этот немец крутился возле них. И взгляд – словно сверлит тебя насквозь, сердце в живот проваливается, стоишь и трепещешь. Глаза у фрица мёртвые, пустые, ледяные. Смотрит – как в пропасть летишь. Думаешь, а вдруг на самом деле доктор? Ведь доктора – они самое страшное. Катька и Машка из Минска отлично помнят, как к ним в барак врачи из СС захаживали. Кто мог – прятался, а другие иголкой себе палец кололи и щёки кровью румянили. Если задохлик, белый совсем, доходяга – пиши пропало, заберут на опыты, а там страх чего бывает… Девчонки такие ужасы рассказывали – ночью не заснёшь. И замораживают живьём, и воды неделями не дают, проверяя, сколько продержишься, и грудь разрезают, и кровь сцеживают – солдатам переливать. Кого в лазарет увезли – ни одна потом не вернулась[77]. Но фриц даже не доктор оказался, а хуже. Сначала на Катьку из Минска пялился – подошёл, всё на ноги смотрел. Теперь-то ясно, ему нужна поздоровее, бегала чтоб хорошо, поэтому он полек из женского лагеря брать не стал – там совсем скелеты, кожа да кости. Они не то что бежать – бредут еле-еле, если кто упадёт, охранники не поднимают, пристреливают. А «остарбайтерин», хоть спали на голом полу у фрау-хозяек и подбирали за ними такие объедки, что и собаки побрезгуют, порезвее. Катька фрицу не подошла, он переключился на других. Посмотрел ещё пять человек, и когда приблизился к Оксане, она обмерла. Ей бы сделать вид, что работает (дура), а она вытянулась, смотрит на него и дрожит. Фриц её за подбородок двумя пальцами взял, пощупал предплечья, затем икры – как цыган лошадь. Показал обер-ефрейтору аусвайс – тот разом вытянулся, «хайль» прокричал…

Деревья. Боженька, наконец-то.

Оксана птицей влетела в лес и упала за первым же широким деревом (кажется, дубом), кашляя и содрогаясь всем телом. Нельзя лежать, ой нельзя. Фриц же за ней идёт, она чувствует, слышит каждый шаг по мягкой траве. Минута есть, не больше, хотя бы немного отдохнуть. Что было дальше? Немец забрал её. Она заволновалась, кричала на ломаном «дойче»: ей нужно работать, много работать, нельзя оставлять своё место. Все вокруг разом заплакали – наши в двух километрах, девчонки молятся о спасении, оно рядом, уже вот-вот. Оксана обняла телеграфный столб, заголосила, и тогда обер-ефрейтор с противной фамилией Шульц (звучит, словно крыса пробежала) ударил её по голове. Очнулась Оксана связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту. Сначала не поняла, где находится, а потом дошло: в багажнике машины. Хотела снова кричать и стучать пятками, но поняла – немцу всё равно, он её пристрелит, за убийство «остарбайтерин» наказания не положено, они в рейхе хуже скотины. Лежала тихо, как мышка. Фриц привёз её в какой-то дом, вытащил из багажника (Оксана притворилась, будто без сознания), отнёс в дальнюю комнату, приковал наручниками к тяжеленному столу на кухне. А потом спокойно, медленно (чтобы она понимала) объяснил: Оксана сейчас в его полной власти. Он может убить её через минуту, если захочет, но даст шанс спасти свою жизнь. Надо просто делать, как он говорит. Через пару дней Оксане велено переодеться в жёлтое платье (дурацкое какое-то, нерусское), надеть каштановый парик. Я, говорит, буду чудовище, а ты будешь красавица, и улыбнулся ещё – только улыбка у него не вышла, словно пасть ощерил. Начнёшь звать полицаев, кричать – всажу пулю в голову без рассуждений. Оксана знает, он серьёзно, они с такими вещами не шутят никогда, сколько девочек на её глазах убили вообще ни за что. Два дня она прожила на кухне – кормил фриц её хорошо, мясными консервами и галетами, выводил в уборную, даже помыться разрешил однажды в ванне, у него воды по всему дому вёдра стояли, небось заранее натаскал. Оксана пыталась выяснить, можно ли наручники снять… Но нет, нельзя. В ванную когда идти, немец «браслеты» отцеплял, но стоял за дверью с пистолетом, дескать, если она дёрнется, убьёт. Боженька, миленький, выжить хочется. Домой приехать, мамочку родную увидеть, заплакать – здорова ли, жива ли, за два года ни единой весточки. Оксана хорошо бегать умеет, да и в лесу себя нормально чувствует, не то что задаваки городские. Вдруг да повезёт. Должно повезти.

Оксана выдохнула, пружинисто поднялась и снова побежала.

Выстрел отколол от дерева слева брызги щепок. Блядь! Подпустила ближе, дура безмозглая. Кстати, сегодня на удивление тихо. В первый раз за много дней. Не гремят орудия, миномётов (она и их за столько времени научилась различать) не слышно, пулемёты захлебнулись, и даже самолёты в небе не летят. Выстрелы иногда раздаются, но не сплошной стеной тысяч винтовок и автоматов, а так… поодиночке, или где-то там очередь полыхнёт и затихнет. Что-то случилось. Победа? Но где же тогда наши? Сдайся Берлин, её не вывезли бы в лес. Впрочем, какая разница. Ей бы уцелеть. Мелькнула шальная мысль: может, и правда спрятаться? Отсидеться втихую за буреломом – эвон сколько сосен обстрелом повалено, заползёт внутрь, как искать? Оксана встала на четвереньки, попробовала пролезть между корней здоровущего дерева. Новый кусочек свинца впился в кору чуть выше её головы. Девушкой овладело отчаяние. Боженька, он, проклятущий, играет с ней, как кошка с мышкой, перед тем как замучить вконец. Оксана, не думая, схватила в руки палку, лихорадочно огляделась… Нет, немец не в двух шагах. Он её видит, она его нет. Ей же пятнадцать лет, как обидно, как страшно умирать. Оксана подняла к небу лицо в слезах:

– Хильфе! Хильфе! Хи-и-ильфе-е-е![78]

Эхо между деревьями повторило вопль. Она кричала на немецком, если услышат – может, придут. Увидят, как гоняют «остарбайтерин» по лесу, зададут фрицу вопрос: почему он не на фронте, не защищает «гроссдойче райх»? Она будет благодарна самому чёрту, явись тот на помощь. Оксаной овладела паника, девушка бежала, истерически рыдая на ходу. Не видя ручья, упала в холодную воду, платье за секунду намокло, стало тяжёлым, замедляя движения. Остановиться, снять его? Фриц крепко зашнуровал, а стаскивать грубую толстую материю – терять драгоценное время. Оксана уже не понимала, где находится. Казалось, деревья надвинулись на неё, окружили сучьями, стараясь вцепиться в лицо, дупла на стволах раздвинулись в мерзкой, издевательской улыбке. Запыхавшись, она громко хрипела. Не в силах бежать дальше, Оксана упала на колени. Она оторвалась от него? Где фриц? Куда делся?

Сердце рухнуло в низ живота, когда её схватили сзади.