— «В некотором смысле, пожалуй!» Не прибедняйтесь, юноша! — Вильгельм стрельнул в Вадима колючим, холодным взглядом, — Или Вы думаете, что Император не имеет права рассчитывать на откровенность человека, которого он пожелал приблизить к себе? Тем более, насколько я знаю, и не только от Гинце, Вы, мой любезный Михаэль, являетесь убежденным сторонником русско-германского альянса. Как и Ваш командир и адмирал, кстати. Разве не так?
— Вот в этом Вы совершенно правы, Ваше…
— Я — ВСЕГДА прав! Таков мой крест. И долг перед Господом и народом… — прервав Вадима, Вильгельм взял краткую паузу, вздохнул, и театрально закатив глаза, подытожил — Так что не вздумайте упорствовать. Раньше Варшавы я Вас не отпущу, и не надейтесь. А если уж хотите совсем откровенно…
Экселенц задумчиво засмотрелся куда-то вдаль, где за стеклом вагонного окна, подсвечивая бегущую мимо стену густого хвойного леса, сквозь легкие облака и дымку пробивалось весеннее солнце, после чего с грустью в голосе продолжил:
— С некоторых пор я безумно завидую Вашему государю, Михель. И не потому вовсе, что он так блистательно победил мерзких япошек, и накрутил тем самым ухо старому интригану — Джонни Буллю. Просто эта война вознесла на достойные их места стольких храбрых и талантливых офицеров, отсеяла стольких никчемных, выслуживавшихся выскочек и посредственностей…
Мне даже за двадцать лет безупречной мирной селекции не сделать подобного на моем флоте! Только война, только настоящая, бескомпромиссная, смертельная схватка с сильным и коварным врагом, отделяет зерна от плевел, а сталь от шлака и шихты. И чем дольше длится мир, тем больше неприятных сюрпризов стоит ждать от разучившихся и расхотевших воевать генералов и адмиралов. Тем труднее пробиваться наверх, сквозь стену Куропаткиных и Старков, подлинным талантам. А ведь они есть, их нужно лишь найти! Увы, война для этого — единственный эффективный механизм.
Возьмите вот, хоть ваш пример. Ваш «Варяг»! Один бой выдвигает сразу несколько выдающихся людей! Руднев, Балк… Вы, Михаэль. Да — я вполне откровенно так говорю на Ваш счет. Только не возгордитесь, ради Бога. Ибо, молоды еще для этого смертного греха. Вы действительно способны очень далеко пойти, молодой человек…
Поверьте, германский Император умеет разбираться в людях. И далеко не каждого желает видеть в числе своих друзей…
А сейчас, пойдемте-ка в салон. Я ужасно хочу курить. После чего поговорим об этих бумагах, чертежах и о…
Так… это еще что за гвалт!?
Из-за дверей доносилось яростное собачье гавканье, какой-то жуткий, звериный вой, крики, шум и истошный женский визг. Там творилось нечто, явно, не шуточное…
Когда Вадиму с грехом пополам удалось высунуть нос из-за спины Его величества, прямо с порога зычно гаркнувшего: «Что тут за балаган, черт вас всех подери!», да так и оставшегося стоять столбом в дверях под впечатлением от зрелища развернувшейся перед ним эпической битвы в вагонном проходе, эта самая битва уже практически угасла. Но ее действующие лица и исполнители все еще находились на своих местах.
Любимый кобель кайзера, Дахс, черно-палевой масти крупный, упитанный такс, тоскливо поскуливая и слизывая с носа капельки обильно выступающей крови, втиснулся крупом под ноги своему хозяину. Канцлер Бюлов, гофмейстерина, и братья Эйленбурги, вытянувшиеся, словно гренадеры на имперском смотру, кто как мог, вжимались задами в стенки, пряча руки в карманах или за спинами. А в самом конце коридора, укрывшись за расправившим плечи «а-ля поручик Ржевский» Великим князем Михаилом, с перепугано-несчастным выражением на лице, замерла единственная и любимая дочь Его германского величества — Виктория-Луиза.
Сам же Михаил одновременно прикрывал собой принцессу и старался на каком-то птичьем языке утихомерить и призвать к спокойствию главного героя сегодняшней трагикомедии, безусловно, уже навеки вписанной в историю долгих и непростых русско-германских отношений, — здоровенного сибирского кота Мика.
Разъяренный зверюга, грозно распушив поднятый трубой полосатый хвост и выгнув спину с вставшим дыбом мехом, глухо, утробно рыча, мелкими шажками прохаживался по ковровой дорожке, периодически награждая притаившихся двуногих недобрыми, оценивающими взглядами. Когда же в фокусе его прицела оказывался бедолага Дахс, несчастная псина начинала скулить громче, трястись мелкой дрожью и еще глубже ввинчиваться филейными частями между белоснежных ботинок Императора и короля…
А как все хорошо начиналось парой минут назад! Когда в предвкушении кровавой забавы, возмущенный такс, узрев у тамбура незнакомого котэ, появившегося там даже не на своих четырех, а на руках у дочери его господина-хозяина, вырвал шлейку из рук незадачливого гофмаршала Эйленбурга, вознамерившись раз и навсегда отучить мерзкого чужака от подобных вольностей.
С этого момента кошаку, теоретически, оставалось жить секунд десять. Хотя обычно Дахс завершал экзекуцию гораздо раньше. Но… что-то в этот раз пошло не так.
Уместно подсказать читателю, что Вильгельм был страстным собачником и охотником. Кошек же он терпеть не мог, за исключением крысоловов в многочисленных его дворцах и замках. Но и к ним Экселенц относился утилитарно. За разумных существ, достойных если не любви и уважения, то хотя бы мимолетного внимания, мяукающее племя он не принимал принципиально. И разрядить по его представителям заряд-другой крупной дроби, или натравить на них псов, при случае возможности не упускал.
Конечно, Мик, это если звать его уменьшительно-ласкательно, или Микадов, если полностью, в соответствии с величанием, обретенным им в казачьем кругу с подачи вахмистра Семена Михайловича Буденного, понятия не имел о кошконенавистнических наклонностях дородного человека, к которому сейчас жалась эта мерзкая псина. Та, что, вроде бы, намеревалась тяпнуть, то ли его друга и хозяина, то ли эту милую и ласковую девочку, которая хозяину нравилась аж до дрожи в коленях.
Зато наш пушистый клыкастый-когтястый хорошо знал, что наглецов и дураков необходимо учить. Первых — учтивости, вторых — уму-разуму. Правда, гораздо чаще наука идет впрок первым. Но тут уж ничего не поделаешь…