— Есть, командир. Кирзач ушел от засады и самого Штиблета завалил. Если знаешь, кто такой Штиблет.

— Кое-что доходило. По-моему, от тебя же и слышал. Когда это произошло?

— Два дня назад, в Петушках. Милиция ничего не знает. Труп Штиблета тихо схоронили, чтобы лишнего шуму не было. И ты уж их не просвещай.

— Разумеется. Два дня назад, значит?

— Да. Я бы тебе быстрее сообщил, но сам только узнал. И еще одно. Кирзач ранен. В левую руку, выше локтя. Может, и бок задело. Трудно сказать. Больно быстро он смотаться успел.

— Раненый или нет, но он, надо думать, уже в Москве, — мрачно подытожил Высик.

— Или где-то в ближнем Подмосковье залег.

— Но след его напрочь потерян?

— Похоже, да.

— Ладно, будем думать.

— Может, мне прилететь к тебе, командир?

— Не стоит. Завтра перезвонимся.

— Тогда до завтра.

— До завтра.

Высик, шлепнув трубку на рычаг, совсем забылся в размышлениях. Наступал момент, которого он никому не мог доверить, даже полковнику Переводову… Хотя к полковнику Высик проникся глубочайшим уважением. И даже то, что полковник скрыл от него: Бернес побывает в его районе, обязательно побывает, хотя сам Высик излагал полковнику версию, что Кирзач в его районе скорей всего на убийство пойдет… Мог после этого Переводов поделиться с Высиком, мог. Но не поделился. Малость слукавил, можно считать. Что ж, может, все и правильно, по оперативной надобности. Но теперь и Высик мог в чем-то слукавить, о чем-то умолчать. Полное право имел.

Да, но при этом… Предстояло все решать самому — и на все-провсе были лишь одни сутки.

Высик до утра не спал. И врач тоже. Кроме всего прочего, получил он от академика машинописную копию — чуть не под четвертую копирку — большого цикла стихов Пастернака, озаглавленного «Стихи из романа», и про этот роман, к которому относились стихи, уже шла дурная молва, что роман во властях не понравился. Первые грозные статьи в центральных газетах уже мелькнули, и никто не знал, утихнет на этом гроза или пройдет стороной.

Вспомнились почему-то стихи фронтового поэта, написавшего про жизнь а окопах: «…Когда веселый Николай Отрада Читал мне Пастернака на бегу…» Как и большинство поэтов, этот попал в ополчение, а из ополчения почти никто не выжил… Но само чтение стихов Пастернака было обозначением свободы, практически недоступной в мирной жизни — той свободы, ради которой и на передовой можно было оказаться. Как Игорь Алексеевич узнает потом, сам Пастернак в финале романа про это написал — и очень точно — да, про ту свободу, про ту легкость дыхания, которую подарила война…

А пока, сам Игорь Алексеевич чувствовал себя как в окопах, начиная с первых строк, в стихотворении «Гамлет»:

И понеслось, и потекло. Было понятно, что стихи про Магдалину и Христа вряд ли в печать проскочат… Хотя, кто его знает, в наше время качелей. Но почему-то верилось, что сам роман будет издан, и станет ясно, что же это за проза, завершением которой становятся такие стихи…