Он доел суп: горячий, ароматный, с сыром пармезан и белым, утренней выпечки, хлебом, — и почувствовал себя в силах "вернуться" к письму. Выпил немного коньяка — сегодняшний день без споров назначен выходным — раскурил "гавану" и вытащил из внутреннего кармана пиджака письмо от Ольги.
По условиям игры Китти оставляла ему записочки и письма в отелях, где ночевала хотя бы одну ночь, или пересылала весточки через Вильду, которая не в пример "кузине Кисси" путешествовала куда меньше. Таких "писем" от Кайзерины Баст получил за последнюю неделю целых три. По ним можно проследить — хотя бы и самым поверхностным образом — за ходом перемещений баронессы, узнать о состоянии ее здоровья и превалирующей ноте в часто меняющемся "капризном" настроении, ну и почерпнуть еще кое-какие сведения "открытого" и "закрытого" характера. Однако сейчас речь шла совсем о другом
… вчера я задумалась о Рефлексии, — писала Кайзерина по-немецки четким чуть резковатым почерком. — Ты как-то заметил, мой друг, что в рамках "способности к познанию" Рефлексия выступает как проявление метакогниции. Рассматривая теперь эту мысль, я прихожу к выводу, что, возможно, Тейяр де Шарден не так и далек от истины, когда говорит…
И дальше, дальше, дальше… Одиннадцать страниц великолепного философского текста, еще одна глава изысканно-тонкого и глубокого романа в письмах — самого впечатляющего объяснения в любви, какое было известно Олегу. Ольга начала эту переписку как бы "в шутку", но очень скоро "шутки кончились"…
4.
Ночь выдалась холодная, но ясная. Ольга погасила свет в комнате, раздернула плотные шторы, и открыла балконную дверь. Ветра не было, но с улицы дохнуло вполне зимней стынью. Мадрид конечно не Вена, но зима — она и в Африке… бывает.
Ольга выдвинула на балкон матрас, заранее припасенный для таких оказий, и выползла сама. Если не поднимать головы, не садиться и, тем более, не вставать, то и патрули, постоянно проходящие внизу, ничего не заметят. Можно даже покурить в кулак, но очень осторожно. Республиканцам везде мерещатся агенты фалангистов. Чуть увидят где свет, сразу начинают палить прямо по окнам, а разбираются — типа, и кто это тут подает сигналы фашистской авиации? — уже потом, чаще всего над телом "предателя". "Пятая колонна", "Но пасаран!", то да се…
А ночь выдалась чудная. Высокое небо сплошь в звездах, крупных — по-южному ярких, а между звезд скользят невесомые тени. То ли легкая дымка стелется над крышами домов, то ли птицы летают, то ли призраки…
"А я лежу на спине, как какой-нибудь Андрей Болконский, гляжу на это вечное небо и понимаю, какая я на самом деле мелкая и недолгоживущая тварь… Нет, не так! Я тварь божья, им сотворенная в непостижимой мудрости и с неизвестным расчетом и…"
Ее опять пробило на "философию", и это было скорее грустно чем смешно.
"Это от одиночества, — решила Кайзерина. — И от трезвости".
Она осторожно достала из кармана фляжку, свинтив колпачок, сделала несколько медленных "задумчивых" глотков. Стало лучше, но тут где-то далеко — кажется, на юге — раздалось несколько гулких взрывов. Потом совсем рядом ударил выстрел — Бух тарарах! — еще один, и сразу же завыла сирена воздушной тревоги. Одна, другая, третья… Голоса беды и отчаяния слились, заставив напрячься нервы и участиться дыхание, где-то в районе университета вдруг взметнулся луч прожектора, и заухали — словно сваи заколачивали — зенитки.
"Вот сейчас грохнет, и все! Баста жалко…"
"Бум-бум", — раздалось за спиной, то есть там, где была бы ее спина, сиди Кейт на балконе, а не лежи.
И снова "бум-бум". Кто-то барабанил в дверь, мешая Кайзерине жалеть себя, и…
"Бум-бум!"
"Вот же люди! А если меня дома нет?"
Но она была "дома", и потому поползла открывать.
А за дверью нервничали "три богатыря", весьма живо реагирующие на близкие разрывы фашистских бомб: Кармен, Макасеев, Эренбург.
— Кейт! — выпалил Кармен, едва дверь отворилась. — Быстрее!