Матвеева — под горячую руку и на волне революционного негодования — вытащили из-за руля, обыскали и, — несмотря на отчаянные протесты, сочетавшиеся с попытками предъявить документы, и ругательства на жуткой смеси испанского и английского, — приказали раздеваться.

"Ну, вот и всё… — как-то отстранённо мелькнула мысль. — И даже не прикопают, суки, так бросят… На радость бродячим собакам".

"Интересно, — подумал Матвеев секунду спустя, — я сейчас совсем умру или очнусь первого января в Амстердаме с больной головой? Жаль только…"

Мысли его, как и действо по исполнению высшей меры революционной справедливости, самым драматическим образом прервал гул автомобильных моторов. Звук, едва различимый из-за возбуждённых криков республиканских солдат, стремительно превратился в рёв. Степан обернулся и в подкатывающей автоколонне разглядел легковые "эмки", грузовики с солдатами, и несколько бронеавтомобилей: лёгких — пулемётных, и тяжёлых — пушечных.

"А, вот и кавалерия из-за холмов! Будем считать, что шансы на благополучный исход растут. Только бы они остановились… Только бы не проехали мимо!"

Повезло. Из притормозившей у обочины "эмки", придержав фуражку с чёрным околышем, сверкнув рубинами "шпал" и перекрещенными якорем с топором в петлицах, не дожидаясь полной остановки, выскочил молодой командир с напряжённым, злым, но отчего-то показавшимся прекрасным, лицом. "Русский, советский…" — Матвеев, внезапно накрытый откатом волны уходящего животного страха, обмяк в цепких руках анархистов, и позволил себе потерять сознание.

"Будем жить!.."

Очнувшись, Степан обнаружил себя в собственном автомобиле. За рулём сидел капитан, тот самый, которого он увидел перед тем как "вырубиться". А на заднем сиденье два сержанта в советской форме ("пилы" треугольников в чёрных петлицах), — зажав между колен приклады пистолет-пулемётов (дырчатый кожух ствола, коробчатый магазин), — подпирали Матвеева справа и слева.

— Товарищ капитан, англичанин очнулся, — подал голос правый сержант, напряжённо косясь на оживающего Степана, шевельнувшегося и заморгавшего. — Может, руки ему связать?

— Отставить связывать, Никонов. Никуда этот хлюпик от нас не денется. Испанцы его не били даже, а он глазки закатил и сомлел как институтка, — капитан даже головы не повернул, но иронические, слегка презрительные нотки в голосе были явственно различимы.

— Беда с этими интеллигентами, Никонов: болтать, да бумагу пачкать все горазды, а как до крови доходит, хуже кисейных барышень. Ну, ничего, мы почти приехали. Сейчас сдадим его в Особый отдел бригады — пусть там разбираются, что за птичку мы из силков достали.

"Со сковордки, да на огонь… — подумал Степан. — Для полноты картины ещё армейских особистов не хватает. Ладно, с моим паспортом как-нибудь отбрешусь. Лишь бы не возникло у особо прытких "товарищей" соблазна вербануть по-быстрому попавшего в затруднительное положение иностранца. Интересно, кого мне напоминает этот капитан?"

Совершенно ясно, это было что-то из прошлого… Причем, не из гринвудовского, а из матвеевского, дальнего-далекого. Что-то этакое вертелось в голове, но — увы — никак не вытанцовывалось. И эмблема в петлицах у командира какая-то совершенно незнакомая.

"Технарь вроде. Попробовать прощупать, что ли, пока не приехали?"

Громко застонав, Матвеев потряс головой, пытаясь максимально естественно изобразить человека приходящего в сознание, к тому же только что избежавшего самосудного расстрела.

— Do you speak English, officer? — Степан обратился напрямую к капитану, игнорируя охранников.

Сидевший за рулём командир явственно дёрнулся и, не оборачиваясь, сказал:

— Это он, наверно, спрашивает, не знаю ли я английского. Придётся огорчить буржуя. Нет! — последнее слово, произнесённое вполоборота, было чётко артикулировано и подкреплено однозначно трактуемым покачиванием головой.

— Sprechen Sie Deutch? — Матвеев в зеркало заднего вида заметил, как капитан усмехнулся.

— Habla usted Espanol? — без результата.