Августа Боутрайт вошла в комнату в очках без оправы и лаймово-зеленой шали, повязанной на поясе.

– Кто это у нас тут? – спросила она, и звук ее голоса мгновенно привел меня в чувство.

Она была словно миндально-масляная от пота и солнца, с лицом, гофрированным тысячью карамельных морщинок, с волосами, которые казались припыленными мукой, но все остальное в ней выглядело на пару десятков лет моложе.

– Я Лили, а это Розалин, – сказала я, чуть замешкавшись при появлении за ее спиной Джун, которая застыла в дверях. Я открыла рот, не имея ни малейшего представления, что говорить дальше. И то, что из него вылетело, стало неожиданностью для меня самой. – Мы убежали из дома, и нам некуда податься, – сказала я ей.

В любой другой день своей жизни я могла бы, не напрягаясь, победить в конкурсе по плетению небылиц – и вот, вот что я выдала: жалкую правду! Я следила за их лицами, особенно за лицом Августы. Она сняла очки и помассировала вдавлинки на переносице. Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в другой комнате тикают часы.

Августа вновь надела очки, подошла к Розалин и внимательно изучила швы у нее на лбу, порез под глазом, синяки вокруг виска и на руках.

– Похоже, вас избили.

– Когда мы убегали, она упала с переднего крыльца, – поспешила вставить я, вновь возвращаясь к своему естественному состоянию – вранью.

Августа с Джун переглянулись, а Розалин сощурила глаза, намекая мне, что я опять взялась за свое – говорю за нее, как будто ее тут и вовсе нет.

– Что ж, можете пожить у нас, пока не разберетесь, что делать дальше. Не можем же мы просто бросить вас на обочине, – сказала Августа.

Джун вдохнула так, будто вобрала в легкие почти весь воздух в доме.

– Но, Августа…

– Они останутся здесь, – повторила та с такой интонацией, которая отчетливо дала понять, кто здесь старшая сестра, а кто младшая. – Все будет нормально. У нас есть топчаны в медовом доме.

Джун вылетела вон, только красная юбка мелькнула в дверном проеме.

– Спасибо вам, – сказала я Августе.

– Пожалуйста. А теперь присядьте. Я принесу оранжаду.

Мы расположились в креслах-качалках, а Мэй осталась стоять на страже, улыбаясь все той же улыбкой с легкой безуминкой. Мышцы ее рук, как я заметила, были хорошо развиты.

– Как так получилось, что у вас всех имена по календарю[18]? – спросила ее Розалин.

– Наша мать обожала весну и лето, – ответила Мэй. – У нас была еще Эйприл, но… она умерла маленькой, – улыбка Мэй растаяла, и вдруг она ни с того ни с сего начала напевать без слов мелодию «О, Сюзанна!», да так решительно, будто от этого зависела ее жизнь.

На наших глазах пение переросло в рыдания. Она плакала так, будто смерть Эйприл случилась буквально в эту самую секунду.