Теперь любопытство подстрекало, он не сдерживал его и стал рыть с ожесточенной поспешностью.

Яма росла и углублялась. Алтуфьев всаживал лопату, раскачивал ее, выбирал землю и выбрасывал ее. Принявшись с новой силой за свое дело, он желал найти, что тут закопано, и не только желал, но и ждал, что найдет. Когда же лопата ударилась своим железом о камень и пошла дальше вглубь, он вдруг удивился, как будто случилось нечто совсем для него неожиданное. Он с волнением стал отгребать землю от камня, все более и более поражаясь, что нашел его.

Очистился плоский камень с кольцом посредине. Алтуфьев схватился за кольцо, однако камень не поддался. Григорий Алексеевич попробовал расшатать его лопатой и потом приподнять. На этот раз было удачнее. Под камнем открылось пустое пространство, и там, как в маленьком склепе, стоял сундучок с круглой крышкой. Сундучок был красивый, бронзовый, весь покрытый резьбой.

Алтуфьев вынул его, стал оглядывать. Ни ключа, ни замка он не нашел.

«Что бы ни было в этом сундуке, единственно, кто может помочь открыть его — граф», — решил Григорий Алексеевич и пошел к своей привязанной к кусту лошади.

Та, должно быть, не заметившая его приближения, шарахнулась было в сторону, когда он подошел, но он отвязал ее, сел и направился к спасскому саду.

В саду на насыпи стоял старый камердинер графа. Он стоял неподвижно и глядел, как приближался по полю Алтуфьев, как он подъехал, слез, привязал к невысокой изгороди лошадь, перешагнул через эту изгородь и стал подниматься по отлогому склону насыпи.

— Я ждал! — встретил старик Алтуфьева.

— Вы ждали меня? — удивился тот.

— Нет, всадника… отсюда…

— Всадника! — усмехнулся Алтуфьев, но сейчас же смолк, потому что вспомнил, что ведь сам он, явившийся на лошади, был всадником.

«Отсюда всадник привезет смерть графу!» — вспомнил он также.

— Пойдемте! — сказал старик.

Алтуфьев сделал невольное движение назад.

— Пойдемте! Все равно вы ничего не измените, — сказал ему старик и пошел к графской спальне.

Григорий Алексеевич покорно последовал за ним.

Граф провел беспокойную ночь в полузабытье и в бреду. Однако к утру ему стало лучше — он успокоился.

Рыбачевского земский доктор сам повез в Москву с первым поездом.

Старый камердинер всю ночь провел у постели графа, а утром Овинский отослал его, чтобы он отдохнул. Старик пошел в сад, на насыпь, Овинский же остался у больного.

Граф долго лежал тихо, потом попросил пить, затем опять долго смотрел на сидевшего у него в ногах Овинского. Лицо его из бледного стало почти сквозным и странно сливалось теперь с белизной седых волос, бороды и полотна подушки. Свет из окна прямо падал на него. Хотели опустить занавеску, но граф не позволил.