Крамской никогда не жадничал. Если этого требовала необходимость, Михаил расставался с деньгами легко, но меру этой необходимости он предпочитал устанавливать сам. Покупая Любе новое пальто, он не ограничивал её в выборе, но приобрести для неё такой эксклюзив, как плащ, равнодушно спущенный Натальей в мусоропровод, Крамскому, честно говоря, даже не приходило в голову. Опасаясь, что привычка любовницы к хорошей жизни осложнит его собственную, Крамской предпочитал не шиковать, умело балансируя на грани щедрости и благоразумия.
По совести сказать, для законной жены он тоже не стал бы расшибаться в лепёшку, но сейчас обстоятельства складывались так, что Михаилу волей-неволей пришлось наступить на горло своей гордости и, перешагнув через собственные принципы, просить чужих людей об одолжении.
Поведение жены было на редкость глупым и неприятным и, главное, опасным. Доведи она свою угрозу до конца (а в том, что она может поступить подобным образом, он не сомневался ни на минуту!), на его партийной карьере действительно можно будет поставить хороший жирный крест. Конечно, рубить сук, на котором сидишь, станет только сумасшедший, но ведь и человека, не глядя выбрасывающего в помойку такую дорогостоящую вещь, не назовёшь иначе.
Расставаться с Любой Крамской не собирался, но и открыто остаться он с ней не мог, и теперь всё его благополучие зависело от Любиного благоразумия. Если она согласится для видимости прервать с ним на какое-то время отношения, пусть ненадолго, на год или полгода, он сможет найти достойный выход из этой скользкой ситуации. Ну а если этого не произойдёт…
Думать о подобном повороте событий Михаил упорно не желал. В этом безумном мире она для него была единственным светом в окошке, и, если бы была его воля, не раздумывая, он бросил бы всё к чёртовой матери и ушёл от постылой Натальи. Свернув во двор, Крамской поднял голову, посмотрел на освещённые окна третьего этажа и прибавил шагу. Там, за этими окошками, было единственное место, где его всегда ждали и по-настоящему любили.
— Как это, в другой город? — позабыв о медной турке, стоящей на огне, Любаша растерянно посмотрела в лицо Михаила.
Она с трудом сглотнула ком в горле и изумлённо застыла на месте, пытаясь осознать услышанное. Но его фраза крутилась в сознании поцарапанной заезженной пластинкой, из глухого шипения которой нельзя было разобрать ни единого слова. То, что предлагал Михаил, не укладывалось ни в одни рамки: уехать из Москвы в какую-то Тмутаракань, одной, с грудным ребёнком на руках и массой призрачных обещаний на будущее было делом абсолютно немыслимым. Но, зацепившись за единственный вариант, сулящий ему избавление от неприятностей, Михаил упорно стоял на своём, слыша только самого себя и оставаясь к доводам Любаши абсолютно глухим.
— Она взяла меня за жабры, понимаешь ты это или нет? — Раздосадованный тем, что Люба не хочет пойти ему навстречу, Крамской раздражённо засопел и, насупившись, метнул на Шелестову рассерженный взгляд. — Наташкино заявление в горкоме — бомба замедленного действия. Часики заведены, тикают они, часики-то, соображаешь? — Растопырив пальцы, Крамской замер, рассчитывая на то, что после такого доходчивого объяснения до Любы должно наконец дойти, что, кроме предложенного им выхода, других путей разрешения запутанной ситуации просто нет.
Поднявшись шоколадной пенкой над краем турки, кофе превратился в огромный пористый гриб и, перевалившись через край, шепеляво зафыркал. Возмущённо зашипев, огонь перекрасился в жёлто-рыжий цвет и, жарко взметнувшись вверх, погас. Любаня выключила конфорку, отставила в сторону полупустую турку и, неосознанно, скорее по привычке, намотав тряпку на вилку, стала вытирать не успевшие запечься буро-коричневые пятна кофе с плиты.
— Как неудачно вышло. — Размотав вилку и стараясь не касаться рукой горячих прутьев решётки, Люба осторожно подпихнула тряпку пальцами. — Надо сразу вытирать, а то потом застынет — не ототрёшь, — прокомментировала она и, открыв кран, принялась тщательно выполаскивать из тряпки мелкие частички кофейных зерен. — Не люблю, когда плита грязная. — Не глядя на Михаила, Люба отжала тряпку и снова потянулась к решётке над конфорками. — Застынет, пришкварится, потом все руки обломаешь.
— Какая, к чёрту, плита, ты хоть поняла, о чём я тебе говорил? Тут у человека жизнь решается, а она с тряпками возится! — Глядя на Любу, как на душевнобольную, Крамской потрясённо застыл на месте. — Брось ты эту гадость, послушай меня внимательно! Если ты не хочешь, чтобы я вылетел из горкомовского кресла, да не просто вылетел, а с треском, тебе придётся поступить так, как я говорю: на какое-то время исчезнуть из Москвы и не мозолить Наталье глаза. Она женщина непредсказуемая, и не стоит играть с огнём, нужно выполнить её условия и подождать, пока всё окончательно уляжется.
— А что, если развестись? — расправив тряпку, Люба перекинула её через край раковины и, закрыв капающую из крана воду, вытерла мокрые руки о край фартука.
— Нет, ты соображаешь, что говоришь? Заместитель первого секретаря горкома Москвы подаёт на развод. Ты что, смерти моей хочешь? — Наклонясь вперёд, Крамской вытянул шею и пристально посмотрел Любе в лицо. — Вот давай только на секундочку представим, что скандал всё-таки разразился и я потерял занимаемую должность. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно! — суеверно поплевав через левое плечо, Михаил часто постучал по столу согнутым пальцем. — Куда мне идти, скажи, пожалуйста, на завод? А кому я там такой красивый нужен? Там работают специалисты, а меня не возьмут даже сторожем на проходную, потому что я, кроме как перебирать и визировать бумаженции, ничему в жизни не научился.
— Сторожем тебя, допустим, возьмут, ты уж зря не прибедняйся. — Усмехнувшись своим мыслям, Люба с интересом посмотрела Михаилу в лицо. — Представляешь, какая экзотика: бывший первый заместитель самого секретаря горкома партии — и вдруг сторож? Я бы взяла.
— Ты что, издеваешься? — нервно произнёс Михаил, и его глаза недобро сверкнули. — Сто двадцать рублей в месяц! Это после таких-то деньжищ?! Да на какие шиши мы с тобой станем жить, ведь у нас ребёнок, ты о нём подумала?
Пытаясь выскользнуть из расставленной Натальей ловушки, Михаил был готов на всё, и всякий выход, сулящий ему избавление, казался Крамскому манной небесной. Для того чтобы удержаться в кресле, он готов был изворачиваться как угодно и, в случае необходимости, пожертвовать самым дорогим, лишь бы удержаться на плаву, но отчего-то Шелестова не хотела его понимать.
— А ты о нём много думал, когда предлагал мне собрать вещички? — Сложив руки под грудью, Люба откинулась назад и насмешливо взглянула в лицо Михаила. — Я смотрю, ты готов расшибиться в лепёшку, лишь бы умаслить свою драгоценную половину.
— Я же всё тебе объяснил, ты должна мне помочь… — проникновенно выдавил он и, поражённый неожиданной сменой тона Любы, растерянно замолчал.
Вытянув шею, Люба прислушалась к звукам в комнате, но там было по-прежнему тихо, утомлённый дневной суетой, Мишутка крепко спал в своей коляске, и только часы на стене, мерно постукивая маятником, отмеряли драгоценные секундочки уходящего времени.
— Зачем ты так со мной? — лицо Михаила стало по-детски жалким. — Я тебя люблю и всё понимаю, и дороже вас с сыном для меня никого нет, но я попал в безвыходную ситуацию, поэтому ты просто должна мне помочь, понимаешь, должна!