Павел в нерешительности пожевал губами. И не хотелось вмешиваться в ход событий, случившихся до него и явно без его участия, и в то же время не мог решиться на отказ выслушать доводы приговоренного к смерти.

— Когда?

— Что когда, ваше величество?

— Повесить его когда должны?

— Завтра, ваше величество. В аккурат после захода солнца.

Павел обвел взглядом мельтешащих вокруг слуг, скорбно взглянул на меня и, по-моему, вздохнул. Наверное, хотел о чем-то спросить, да при посторонних не решался.

— Ладно, позже напомнишь, — принял он решение.

Я мысленно поаплодировал ему. Он оказался не черствым и не кровожадным правителем.

Я не стал дожидаться, когда мы останемся с ним с глазу на глаз и он непременно спросит меня, действительно ли мы перенеслись с ним в прошлое, и вызвал на сцену новых действующих лиц. Вновь появились слуги, внесли стол, стулья и столовые приборы. Павел вопросительно посмотрел на меня.

— В Петербурге неспокойно, ваше величество, — доложил я. — Среди гвардейцев смута. Вам придется отужинать здесь, в опочивальне.

На его лицо легла тень тревоги, но вряд ли он испугался по-настоящему. Я был рядом, и нас окружало множество людей. Император, наверное, считал, что в такой обстановке лично с ним не может случиться ничего плохого.

Тем временем стол заполнялся изысканными яствами. Молочный поросенок, рябчики и еще множество всевозможной снеди казались реквизитом к съемкам масштабной исторической картины. Вряд ли наш Павел в жизни видел что-либо подобное. Он наблюдал за приготовлениями к ужину с таким же выражением потрясения на лице, с которым полчаса назад осматривал интерьер «секретного научного центра». Я позволил ему сполна насладиться этой зрелищной и вызывающей необыкновенный аппетит картиной, после чего вновь вернул его к государственным делам.

— С гвардейцами что-то надо делать, ваше величество, — подсказал я.

— А что там гвардейцы?

— Бунтуют, ваше величество. Намедни был захвачен их лазутчик. Под плетьми показал, что смута разрастается, осмеливаются ваше величество осуждать.

Павел с беспокойством взглянул на меня, пытаясь определить — не шучу ли, но у меня было такое лицо; что стало понятно — не до шуток. Он явно растревожился, но пока не знал, как поступить. Снова оглянулся на слуг, очень мешавших своим присутствием, потому что при них он не осмеливался спросить меня напрямую, что происходит, но и прогнать их пока не смел. Не император. Трудно стать им в одночасье, имея за плечами сорок лет той рабской жизни, которую он вел все эти годы.

К счастью, подоспел ужин, что позволило Павлу на время отвлечься от внезапно обрушившихся на него забот. Прислуживали за столом шестеро слуг. Это облегчило его величеству процедуру приема пищи, поскольку слуги по одному им ведомому порядку меняли блюда, не позволяя императору запутаться в этом многообразии. Он откушал поросеночка, после чего приложился к икре — красной и черной, которую черпал из серебряных мисок расписной деревянной ложкой. Икрой же он закусил рябиновую настоечку, налитую невозмутимым слугой в высокий и массивный бокал.

Я стоял у дверей безмолвным истуканом, являя собой тип слуги-хранителя. В какой-то момент Павел сделал неопределенный жест рукой, как будто приглашая меня присоединиться к трапезе, но я остался у дверей, из чего он заключил, что подобное, видимо, не принято, и продолжил свой скромный императорский ужин в одиночестве. Рябчики, судя по всему, ему очень понравились. Как, впрочем, и рябиновая настойка. Он даже обернулся, выискивая того, кто распоряжался заветной бутылкой. Слуга вопросительно посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой. Бутылка так и не появилась, и Павел разочарованно занялся рябчиком, но очень скоро повеселел — уж очень ему этот рябчик нравился. Блюда сменяли одно другое, и у императора явно поднималось настроение. Он опьянел, не столько от наливки, сколько от еды, и я уже не сомневался, что ему понравилась его императорская жизнь. Здесь было много еды, хорошая одежда и вышколенные слуги, и все земные заботы, казалось, отступали на задний план.

Я смотрел на нашего героя, заранее зная, что будет дальше, и вдруг поймал себя на мысли, что я сейчас чувствую то же, что, наверное, чувствовал в подобных ситуациях и Самсонов. Я был наблюдателем. И это оказалось пугающе интересным. Самсонова иногда осуждали за отстраненно-испытующий взгляд на происходящее. Но только так можно было увидеть то, что все остальные попросту не замечали.

Павел все-таки проявил характер. Отыскал взглядом слугу, ответственного за разлив рябиновой настойки, и благодушно сказал: