Глава 4

Нехорошая ночь

Вернувшись домой и припарковав машину неподалеку от своей избушки, я заметил следы медведя. Косолапый вел себя довольно недружелюбно: дважды обошел избу, приподнявшись на задние лапы, заглянул в окно, после чего направился к сараю, где я обычно хранил инструментарий, необходимый в охотничьем хозяйстве. Конечно же, я всегда знал, что медведь – зверь любопытный, вот только никак не полагал, что до такой степени.

Склонившись, осветил следы. Они были мне знакомы. Я мог поклясться, что именно такие же отпечатки видел сегодняшним вечером в лесу. Та же длина и ширина ступни, тот же изгиб пальцев, характерная трещиноватость на мозолях, даже косолапость, столь свойственная медведям, выглядела аналогичной.

Вот только что ему было нужно у моего домика?

Зверь ушел не сразу. Он как будто бы чего-то высматривал или поджидал; дважды ложился у самого порога, как это делает верный пес, поджидая своего припозднившегося хозяина, а потом, видно, разочаровавшись, утопал в тайгу по каким-то своим хозяйским делам.

Похолодало. Нарубив дров, я вернулся в дом и, плотно пообедав, затопил печь. Уже в разогретой избе продолжал размышлять о перипетиях прошедшего дня. Произошедшее не отпускало меня, пугало, заставляло вновь переживать каждую прожитую минуту. Медвежьих следов становилось все больше, и это мне определенно не нравилось. Наконец, утомленный переживаниями прожитых часов, я тихо уснул под рваный бой усиливающегося дождя. Через полудрему я слышал, как по подоконнику несколько раз били ветки, вот только пробудить они меня так и не сумели.

Разбудило меня усиливающееся чувство тревоги, возникшее где-то в самом центре мозжечка. Понемногу оно расползлось по всему телу, окончательно прогнав сон. Сняв со стены карабин, я вышел на крыльцо. Так оно и есть: подле дверей было натоптано, а подоконник слегка поцарапан медвежьими когтями. Склонившись, принялся изучать: по следам похоже, что эта было медведица средних размеров, а вот рядом с ней видны отпечатки следов крупного самца. Именно такую пару увидели с неделю назад в деревне Выселки, когда они разодрали двух грибников.

Не знаю, что именно заставило меня обернуться: не то сухой треск ветки, не то обостренное подсознание, работавшее в режиме опасности, не то многолетний опыт охотника, а может, все вместе взятое. Но вдруг прямо перед собой я увидел молодую медведицу, поднявшуюся на задние лапы и изготовившуюся для удара. Опрокинувшись на спину, я успел нажать на два курка, выстрелив прямо в черную открытую пасть медведицы. Ее голова откинулась, как это бывает при сильном ударе. Потеряв ко мне интерес, она некоторое время стояла неподвижно, словно прислушивалась к своему состоянию, после чего завалилась на бок, мелко подергивая конечностями.

Поднявшись, я подошел к убитой медведице. Одна пуля пробила правый глаз и вышла через затылок, а вторая угодила в открытую пасть и, совершив какой-то сложный маршрут внутри черепа, вырвала кусок левой височной кости и вышла наружу. Медведица лежала на боку, смиренно сложив вместе передние конечности; задние, наоборот, были раскиданы. Голова лежала на правом боку, и из раскрытой пасти на примятую траву вместе со сгустками крови вываливался невероятно длинный язык.

Внутри на уровне локтя неприятно защемило. Медведицу я узнал – это была Машка, когда-то мною спасенная и вскормленная. Ошибиться я не мог: тот же прикус зубов, тот же кокетливый, слегка вздернутый носик, придававший ей некоторое очарование; форма ушей слегка закругленная; даже шерсть по бокам чуток темнее, чем у остальных медведей.

Значит, после побега из фургона она не погибла, а сумела каким-то невероятным образом выжить в суровой тайге. А то, что в жизни ей досталось предостаточно, было понятно по многочисленным шрамам, поросшим бурой шерстью. Особенно приметен был глубокий давний шрам на левой стороне черепа, оставленный лапой взрослого медведя, практически не дававший ей шанса на выживание. И тем не менее медведица сумела справиться. Вот только кто же был ее ангел-хранитель? И если таковой имеется у медведей, то он был невероятно силен.

Машку было жаль. Вот только другую, не эту, – ту, которую я знал, потешную и невероятно озорную. От той мохнатой забавной крохи уже ничего не осталось. Но у меня не существовало иного способа, чтобы укротить ее людоедскую натуру. Видно, кусок человеческой плоти, проглоченной ею когда-то в далеком детстве, не переставал будоражить ее звериное сознание, и все это время заставлял охотиться на людей. Передо мной лежал серьезный и опасный зверь, сделавший основным промыслом охоту на людей.

Вытащив из-за голенища нож, я принялся делать надрезы на ее лапах, чтобы снять шкуру. Вот так бездарно закончила свой земной путь моя любимица. Впрочем, другого исхода для нее просто не существовало. Шкура слезала плохо, как если бы тело не желало расставаться с последней своей ценностью, и мне постоянно приходилось совершать надрезы.