Что касается его век, Фаррух чувствовал, что они тяжелые; случайному наблюдателю они показались бы опухшими – за этим стояли возраст, усталость, годы возлияний. Но молодую мать, охваченную паникой, они, должно быть, поразили по иной причине – как демонические веки Востока; казалось, что глаза доктора Даруваллы, едва освещенные уличными огнями, прикрыты капюшонами – как у змеи.

Однако ее сын не боялся иностранца; высунутые навстречу снегу языки как бы объединяли их. Эта схожесть немедленно повлияла на маленького мальчика. Детский, бессознательный жест Фарруха, должно быть, снял предубеждение мальчика против незнакомцев, поскольку он внезапно вырвался и, раскинув руки, направился к изумленному индийцу.

Мать была слишком напугана, чтобы в голос позвать по имени своего сына. Задыхаясь, она лишь издала горловой невнятный звук. Она замешкалась, вместо того чтобы броситься за сыном, словно ноги у нее оледенели или окаменели. Она смирилась со своей судьбой; она прекрасно знала, что будет дальше! Когда она приблизится к незнакомцу, черное пальто распахнется и перед ней предстанут мужские гениталии поистине неисповедимого Востока.

Чтобы больше не пугать ее, доктор Дарувалла сделал вид, что не замечает бегущего к нему ребенка. Он мог легко себе представить мысли молодой женщины в этот момент: «О, эти хитрые извращенцы! Особенно эти цветные». Это была как раз та ситуация, которой иностранцы (особенно «цветные») больше всего боятся. Ведь ничего такого, абсолютно ничего не происходило, с горечью подумал доктор, но молодая женщина была уверена, что она и ее сын балансируют на грани шока, если не смертельной угрозы.

Фаррух чуть не крикнул: «Простите, милая леди, но вам ничего не угрожает!» Он убежал бы от ребенка, если бы не подозревал, что мальчик бегает быстрее; к тому же его собиралась подвезти Джулия, и убегать ему от матери и маленького сына… Нет, это было бы слишком нелепо.

И в этот момент маленький мальчик дотронулся до него – точнее, уверенно, но вежливо дернул за рукав, – затем маленькая рука в рукавице схватила указательный палец доктора и потянула к себе. У доктора Даруваллы не было иного выбора, кроме как глянуть вниз, в открытое лицо, которое смотрело на него; по сравнению с чистой белизной снега щеки мальчика были отмечены легким румянцем.

– Извините, – сказал маленький джентльмен. – Вы откуда?

Вот так вопрос! – подумал доктор Дарувалла. Это всегда был вопрос вопросов. В своей взрослой жизни он обычно отвечал на него буквальной правдой, которую в глубине души считал ложью.

«Я из Индии», – обычно говорил доктор, но этого не чувствовал; в этом не звучало правды. «Я из Торонто», – иногда говорил он, в чем было еще больше неправды и меньше уверенности. Или он отвечал поумнее: «Я из Торонто, пролетом через Бомбей». Если он действительно хотел выглядеть остряком, он отвечал: «Я из Торонто, пролетом через Вену и Бомбей». Он мог продолжать упражняться во лжи, а именно – что он просто откуда-то.

Если надо, он всегда мог подчеркнуть, что получил европейское образование; он мог создать пряную смесь масала из своего детства в Бомбее, подмешав в свой английский язык привкус акцента хинди; он мог также беспощадно и невозмутимо прикончить разговор тем, что у него, жителя Торонто, всегда было в загашнике: «Как вы, возможно, знаете, в Торонто много индийцев». При подходящем случае он так бы и сказал. Доктор Дарувалла мог притвориться, что его вполне устраивают места, которые на самом деле его не устраивали.

Но невинность мальчика вдруг потребовала от доктора иной правды; в лице ребенка доктор Дарувалла читал одно лишь откровенное любопытство – просто самое искреннее желание узнать, кто перед ним. Доктора также тронуло, что мальчик продолжал крепко держаться за его указательный палец. Фаррух чувствовал, что у него нет времени на остроумный ответ или на какую-нибудь двусмысленность; испуганная мать вот-вот могла прервать миг, который никогда не повторится.

– Вы откуда? – спросил ребенок.

Если бы доктор Дарувалла это знал; ему еще никогда так не хотелось сказать правду и (что более важно) почувствовать, что его ответ такой же чистый и естественный, как падающий снег. Наклонившись поближе, чтобы ребенок не ошибся в том, что услышит, и рефлекторно пожав его доверчивую руку, доктор ясно выговорил в знобкий зимний воздух:

– Я из цирка.

Фаррух произнес это не подумав, совершенно спонтанно, но по восторгу, отразившемуся в широкой улыбке ребенка, и по его ярким, восхищенным глазам доктор Дарувалла мог бы заключить, что на вопрос он ответил правильно. Увиденное на счастливом лице мальчика было тем, чего он никогда раньше не испытывал в этой холодной, приютившей его стране. Такое доверчивое приятие было высшей наградой, которой когда-либо был отмечен доктор Дарувалла (или любой цветной иммигрант).

Затем раздался гудок автомобиля, и женщина увела сына; отец мальчика, муж этой женщины – впрочем, не важно кто, – помог им сесть в машину. Если Фаррух ничего не слышал из того, что говорила мать, то он запомнил, как мальчик сказал этому человеку: «В город приехал цирк!» Затем они уехали, а доктор Дарувалла остался; нужный угол перекрестка теперь занимал он один.

Джулия опаздывала. Фаррух нервничал, что они не успеют поесть перед нескончаемыми чтениями в Харборфронте. Правда, тогда ему не придется волноваться, что он заснет и захрапит; вместо этого слушатели и несчастные авторы будут внимать урчанию его желудка.

Снег продолжал падать. Улица была пуста. В отдаленном окне мигали огни на елке; доктор Дарувалла попытался пересчитать цвета. Цветные огни за окном напоминали посверкивающие блестки – те самые, что пришиты на трико цирковых акробатов. Было ли что-нибудь прекрасней этого сверкания? – подумал Фаррух.

Проехавшая машина угрожала разрушить грезы, в которых пребывал доктор, потому что он стоял сейчас не на углу Лонсдейл и Рассел-Хилл-роуд, а на полпути в какой-то другой мир.

– Вали к себе домой! – крикнул ему кто-то из окна машины.