Книги
Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки
Список из 219 тезисов составлял комитет из 16 магистров богословия, и составлял его явно в спешке. Сам Тампье, скорее всего, действовал по указке папы римского или же отреагировал таким образом на вызов Сигера к главному инквизитору Франции. Но список неприемлемых тезисов вмещал больше написанного Сигером – к тому же обвинения в ереси с него уже сняли. С одной стороны, Тампье осуждал идеи, в которые не поверил бы ни один философ, будь он в здравом уме, – в частности, пресловутое учение о «двойственной истине», гласившее, что два противоречащих друг другу утверждения – например, что мир был сотворен и существовал всегда, – оба могут быть истинны. Однако в число неприемлемых попали и теории, которых придерживались многие уважаемые богословы, включая самого Фому Аквинского. Фомы к тому времени уже не было в живых: он скончался в 1274 году. Но тот факт, что Тампье выступил со своим осуждением в третью годовщину его смерти, говорит о желании недоброжелателей из числа членов комитета заколотить еще один гвоздь в крышку его гроба[205].
В отличие от предыдущих декретов, которые запрещали только преподавание лжеучений, в 1277 году даже их обсуждение попало под полный запрет. Однако есть историки, убежденные, что осуждение Церковью неприемлемых тезисов пошло только на пользу средневековой науке. Они считают, что магистры искусств слишком зациклились на Аристотеле. Вынужденная необходимость отойти от его принципов могла открыть философам глаза на другие способы познания мира. Не ставя под сомнение могущество Бога, они без предубеждения обдумывали вещи, которые до того полагали невозможными, – например, существование вакуума. Вместе с тем для большинства юных астрономов, читавших Сакробоско или допытывавшихся, из чего состоят горы, ничего не изменилось. Они стремились объяснить результаты своих непосредственных наблюдений или научиться их предсказывать, а до гипотетических предположений им дела не было[206].
Через 11 дней после заявления Тампье архиепископ Кентерберийский тоже выступил с осуждением 30 теорий, которым будто бы учили в Оксфорде. Причиной были те же неразрешимые противоречия между греко-арабской философией и библейскими источниками, но доктрины, запрещенные для преподавания в Оксфорде, затрагивали в основном вопросы логики и грамматики, а также касались вечной проблемы связи души и тела[207]. В любом случае магистры по большей части игнорировали этот запрет. Что в Оксфорде, что в Париже – где запреты были частично аннулированы, когда Фому Аквинского в 1323 году канонизировали, – студентам, желавшим лишь вникнуть в классические тексты квадривия и не посягавшим на теологию, пока не получат соответствующую степень, никто не запрещал продолжать свои штудии.
Докатились ли эти волны осуждения до крупных бенедиктинских аббатств: Гластонбери и Дарема, Вестминстера и Сент-Олбанса? Вопросы теоретической космологии не входили в круг их забот, однако они явно чувствовали, что что-то упускают. Бенедиктинцы позже других орденов осознали потенциал университетского образования и теперь теряли покровителей, теряли талантливейших новобранцев, теряли шанс дать достойное образование братьям, которых все же удавалось привлечь в монастыри[208]. В сентябре 1277 года, через полгода после того, как архиепископ Кентерберийский вмешался в обсуждение оксфордской учебной программы, бенедиктинцы Южной Англии договорились учредить в Оксфорде колледж. «Пусть учение вновь процветает», – провозгласили они, таким образом недвусмысленно заявив: орден понимает, что ему пора наверстывать упущенное[209].
На реализацию идеи ушло немало времени, и прежде всего потому, что непокорные аббаты яростно протестовали, не желая принимать на себя новые расходы, возложенные на монастыри генеральным капитулом ордена. Новый Оксфордский колледж открылся только в 1283 году – поначалу лишь для 15 монахов Глостерского аббатства (рис. 3.4). Но дела пошли настолько хорошо, что уже в 1291 году бенедиктинские аббаты договорились открыть Глостерский колледж для всех монахов Кентерберийской епархии, к которой принадлежала бóльшая часть Англии. Дарем-колледж, в котором училась братия с севера страны, был основан в том же году.
Рис. 3.4. Глостер-холл (Оксфорд), каким он был в 1675 году. Ряд зданий сохранился со времен Глостерского колледжа (геральдический щит Сент-Олбанса вырезан над правыми воротами, которые сейчас выходят на Уолтон-стрит)
Отправить монаха в Оксфорд стоило недешево. В 1277 году аббаты договорились поддержать новое предприятие двумя пенсами с каждой марки, что составляло 1,25 % дохода за текущий год, а в дальнейшем ежегодно выделять половину этой доли. Этого было недостаточно, особенно после того, как в 1336 году папа приказал посылать в университет каждого двадцатого монаха. Кроме стоимости собственно обучения, студентам требовалась одежда, нужны были деньги на проезд, свечи и книги, еду и, естественно, питье. Отдельную статью расходов составляла стоимость выпускных церемоний и подарков[210]. В 1360-х годах капитул епархии, который тогда возглавлял Томас де ла Мар, постановил, что на каждого студента нужно выделять как минимум 15 фунтов, не считая расходов на дорогу. Сумма была эквивалентна годовому жалованью высококвалифицированного ремесленника или стряпчего. Почти все монастыри, за исключением разве что самых богатых, с трудом наскребали денег на содержание своих студентов, привлекая средства из самых разных источников: облагая поборами старших монахов, обеспечивая учащихся свечами и книгами из монастырских запасов и обращаясь за помощью к спонсорам. Сент-Олбанс, в отличие от многих других монастырей, мог довольно щедро финансировать своих студентов – не в последнюю очередь за счет пожертвований зависимых приоратов, которыми будущим магистрам предстояло управлять. И все равно аббатам постоянно приходилось изыскивать новые источники средств на содержание студентов. Когда в 1428 году Ричард Миссенден заколотил двери приората Бидлоу, аббат Сент-Олбанса тут же воспользовался возможностью направить часть дохода обители на оплату нужд оксфордских студентов[211].
Понятно, что время, проведенное в Глостерском колледже, ценилось чрезвычайно высоко. Многие студенты бросали учебу, не сдав экзаменов на степень магистра, в первую очередь потому, что оставаться в университете так долго было просто нецелесообразно. Полный цикл обучения, необходимый для получения докторской степени, длился 17 лет. Ричард Миссенден провел в Глостерском колледже пять лет – обычный для монахов срок; многим приходилось довольствоваться меньшим. Зачастую монахов отпускали в Оксфорд на короткие промежутки времени в течение года, то ли потому, что они нужны были в монастыре, то ли потому, что мест в колледже хватало не всем[212].
Предполагалось, что все имеющееся в их распоряжении время студенты посвятят тому, чтобы стать полезными монастырю. Следовательно, они должны были изучать либо теологию, либо такие необходимые управленцу предметы, как юриспруденция. Аббат-часовщик Ричард Уоллингфордский, например, провел в Глостерском колледже девять лет, прежде чем получил разрешение читать лекции по «Сентенциям», стандартному учебнику богословия, по которому раньше учили в старых соборных школах. Случай Ричарда был нетипичным: прежде чем в возрасте 22 лет принести монашеские обеты, он шесть лет проучился на факультете искусств. Сначала его учебу оплачивал родной приорат, дочерняя обитель Сент-Олбанса, но приор Уоллингфорда, по всей видимости, не мог содержать его и далее без каких-либо гарантий с его стороны[213]. Ричарду пришлось прервать обучение и провести в Сент-Олбансе три года, после чего его рукоположили во священство и отпустили обратно в Глостерский колледж.
Колледж стоял посреди зеленого луга, выделенного глостерширским бароном. Построенный у северных ворот Оксфорда, за городскими стенами, он располагался на достаточном удалении от соблазнов и опасностей города, зато недалеко от петляющей Темзы, которая снабжала колледж чистой водой. По распорядку и укладу жизни он представлял собой нечто среднее между университетским колледжем и бенедиктинским монастырем[214]. Студенты полагались прежде всего на образовательные ресурсы колледжа, учиться у светских профессоров они, как правило, не могли. Монахи посещали лекции и учебные диспуты, но при этом не освобождались от участия в богослужениях и от сочинения учебных проповедей как на латыни, так и на английском языке. Несмотря на плотную занятость, они старательно учились и вели активную социальную жизнь. Ричард Уоллингфордский, например, готовясь к получению степени магистра богословия, написал пять трактатов по астрономии. Ричард, конечно, был единственным в своем роде, но и другие монахи определенно были не против обогатить свои проповеди «египетским золотом» науки. Например, беглые заметки о теологических следствиях идей Аристотеля о сотворении материи обнаруживаются на полях одного комментария к трактату Философа «О возникновении и уничтожении», которым пользовались сент-олбанские студенты[215].
Что же касается социальной жизни, некоторые братья явно не упускали возможностей, которые мог предложить им университетский город. За несколько лет до эпохи Джона Вествика францисканский монах из Корнуолла по имени Ричард Тревитлам написал оду «Во славу Оксфордского университета», которая на самом деле была скорее претензией, чем похвалой. Он сравнивал университет с Афинами и Парижем (не в пользу последних), но осуждал падение оксфордских нравов, и прежде всего поведение студентов-монахов. Вырвавшись из-под надзора святой обители, писал он, монахи принимаются пировать и охотиться, читать запрещенные книги и задирать членов нищенствующих орденов оскорбительными проповедями. Ричард особо остановился на трех нечестивцах. Один из них, монах из аббатства Гластонбери, регулярно напивался так, что не мог ни стоять, ни говорить, но, едва проспавшись, принимался обличать грехи других:
Стихотворение было написано в период, когда в стенах университета бушевала вражда между нищенствующими братьями и обычными монахами. Но свидетельства, сохранившиеся в самом аббатстве Гластонбери, доказывают, что жалобы Тревитлама не пустое злословие. В 1360-х годах – примерно тогда же, когда Тревитлам сочинил свою оду, – один распорядительный аббат отправил несколько писем студентам-монахам Глостерского колледжа, а копии сохранил у себя[217].
В первом он просит монаха из числа старшекурсников приглядывать за двумя новичками, Джоном Люкомбом и Робертом Самбурном. Затем, когда парочку уличили в охоте, рыбалке и нарушении границ чужих владений, их вызвали в Гластонбери для объяснений. (Похоже, охота, которой, как вы помните, увлекался и жирный чосеровский прелат, была распространенной среди монахов слабостью[218].) Четыре года спустя аббат писал уже самому Самбурну, который растратил все свои деньги, побуждая его к бережливости и советуя подрабатывать учителем, чтобы самостоятельно себя обеспечивать. Совет, видимо, помог, потому что на следующий год уже Самбурна попросили присматривать за студентами-новичками. А вот его товарищ Джон Люкомб навлек на себя неприятности. В 1366 году аббат Гластонбери получил письменную жалобу от самого аббата-президента Томаса де ла Мара, вынужденного отреагировать на рапорт из Глостерского колледжа. Подробности дурного поведения Люкомба не уточняются – хотя слово, использованное Томасом (
Очень частым проступком была утрата ценных книг, выданных монаху аббатством. Так случилось и с сент-олбанской книгой комментариев к трактату «О возникновении и уничтожении», которую канонику-августинцу удалось сторговать за бесценок немного позже эпохи Джона Вествика[220]. Даже купленные по дешевке, книги были ценным приобретением. Сделанный из тщательно выскобленных шкур овец и телят, исписанный чернилами, приготовленными из чернильных орешков, найденных на дубовых ветках, где осы откладывают яйца, самый обычный учебник представлял собой впечатляющий образец искусного ручного труда. Монахи Сент-Олбанса, как правило, ехали на учебу со своими книгами, взятыми из монастырской библиотеки сроком на год. Кстати, рукопись из Мертонского приората, которая познакомила нас с «Трактатом о сфере» Сакробоско, цилиндрическими солнечными часами и календарной мнемоникой, тоже была некогда выдана оксфордскому студенту. В университете студенты могли разжиться собственными книгами, в основном бывшими в употреблении, но иногда им приходилось лично переписывать необходимый текст[221]. Оксфордские книготорговцы давали книги напрокат, чтобы студенты могли их копировать, но эта система работала не так эффективно, как принятая в Париже, где книги выдавали по частям (которые назывались
Все ответственные лица, начиная с папы римского, устанавливали строгие правила обращения с книгами. Сама частота таких указов, а также угрозы предать анафеме любого, кто украдет или испортит книги, записанные на страницах множества сент-олбанских манускриптов, показывают, что за книгами не всегда хорошо следили[223]. В популярном сочинении «Филобиблон» (любовь к книгам) епископ Дарема Ричард де Бери описывает картину, которую он часто наблюдал, когда учился в Оксфорде:
«Некий упрямый юноша бездельничает над своим учением, а когда зимний мороз крепок и нос течет от щиплющего холода, он и не подумает вытереть его носовым платком, и отвратительная жидкость капает на лежащую перед ним книгу … Он без зазрения совести ест над открытой книгой фрукты и сыр или беспечно проносит над нею кружку ко рту и ото рта, а так как ничего у него под рукой нет, объедки валятся в книгу»[224].
Книги страдали не только от такого небрежного отношения: их часто отдавали в залог под обеспечение ссуды. Книги были твердой валютой. Студенты, которые, подобно Роберту Самбурну, испытывали финансовые трудности, могли заложить книгу в обмен на деньги в одной из университетских ссудных лавок. Если долг не возвращался в течение года, книгу продавали, и, вероятно, именно так комментарий к труду Аристотеля из Сент-Олбанской библиотеки попал в руки предприимчивого августинца.
Так как студенты самостоятельно обеспечивали себя книгами, а первые университеты были свободными союзами, библиотеки в университетах появились не сразу и не автоматически. Учителя делились книгами с коллегами, монахи-студенты свободно ими обменивались, и благодаря этому довольно быстро при университетах возникали книжные фонды общего пользования[225]. Поначалу книги – и некоторые научные инструменты – держали в запертых шкафах: их открывали единожды в год, чтобы желающие могли вернуть сочинения, которые были им больше не нужны, и взять новые. Позже колледжи стали строить отдельные помещения для библиотек, и там справочная литература уже хранилась на открытых полках. Нередко книги приковывали к полкам цепями: во-первых, чтобы подчеркнуть, что это общественная собственность, а во-вторых, чтобы предотвратить хищения. В 1420-х годах аббат Сент-Олбанса оплатил строительство не только новой часовни Глостерского колледжа, но и новой библиотеки, которую укомплектовал книгами за счет монастыря. О том, насколько сильно было влияние аббатства Сент-Олбанс в колледже во времена Джона Вествика и в последующие несколько десятилетий, недвусмысленно заявляет герб Сент-Олбанса, вырезанный над главными воротами учебного заведения. Хотя Глостерский колледж прекратил свое существование в период роспуска монастырей и принадлежавшие ему здания перешли в собственность Вустер-колледжа, сами средневековые ворота сохранились до наших дней: они выходят на оксфордскую Уолтон-стрит (см. рис. 3.4).
Понятно, что аббатов Сент-Олбанса не смущали стоимость и дисциплинарные риски, связанные с отправкой монахов в университет. Они считали, что эти инвестиции не только окупаются косвенно, повышая престиж монастыря, но и приносят прямую выгоду, поскольку братия становится образованнее. Постоянный поток монахов, курсирующих по пятидесятимильной дороге через Чилтернские холмы, подключал монастырь к огромной сети знаний, а возвращающиеся студенты приносили из большого мира новые идеи и новые книги. Университеты были действительно международными учреждениями. Владея первым всеевропейским языком науки – латынью, магистры могли преподавать где угодно: в Париже и в Падуе, в Кембридже и в Кельне. Благодаря не знающей границ сети религиозных орденов и общей для всех образовательной программе монахи без труда перемещались между факультетами богословия – вроде того, как сегодня сотрудник международной корпорации может переехать из Нью-Йорка в Шанхай.
Прославленные ученые, такие как доминиканский монах, итальянец Фома Аквинский, и его наставник, немец Альберт Великий, не раз переезжали из университета в университет. В странствиях они знакомились с новыми идеями и новыми текстами, посредничая в бойкой торговле знаниями. Альберт, например, старался пролить свет на остававшиеся без ответов вопросы, ведя собственные наблюдения в области металлургии, горного дела и алхимии и черпая знания из самых разных книг[226]. С одним из таких вопросов, завещанных Аристотелем, мы уже встречались: если сфера земли не покрыта сферой воды, потому что два элемента постоянно превращаются один в другой, как происходит эта трансформация элементов? Аристотель утверждал, что твердые тела сухие (камни не текут), но при этом замечал: если из комка земли удалить влагу, он рассыплется в пыль. Так почему не рассыпаются горы? Авиценна (Ибн Сина) ответил на этот вопрос так: влага, которая не дает рассыпаться куску глины, даже если его обжечь и превратить в кирпич, больше похожа на масло, чем на воду. Когда глина затвердевает и превращается в камень, предположил Авиценна, вся влага, похожая на воду, из нее испаряется – но маслянистая жидкость остается. Затем эти отвердевшие камни с запертой внутри них влагой или собираются в горы посредством землетрясений, или же остаются в гордом одиночестве, когда ветер и вода разрушают почву вокруг них. В 1250-х годах Альберт подтвердил выводы Авиценны и добавил к ним свои наблюдения изобилующих окаменелостями отложений, которые он видел под Парижем (Альберт подозревал, что моллюски, оставившие отпечатки в камне, вернулись к жизни, когда камень затвердел)[227].