Все изменила волна переводов. Мы уже видели, как на рубеже тысячелетий ученые мужи в монастырях Риполя и Райхенау жадно читали арабские тексты, в которых рассказывалось об астролябии и новых индо-арабских цифрах. К концу следующего века ручеек рукописей превратился в поток переводов. Целая плеяда трудолюбивых лингвистов переводила на латынь греческие, еврейские и арабские научные труды. Этому способствовало и укрепление торговых связей между городами Северной Италии – в том числе Пизой и Венецией – и Восточным Средиземноморьем, где Крестовые походы превратили старые паломнические тропы в широкие торговые пути, по которым на Запад потекли знания, хранившиеся в библиотеках Антиохии и Византии. Знаменательное соприкосновение культур случилось и в Южной Италии, куда тунисский переводчик, известный как Константин Африканский, привез целую библиотеку медицинских книг: сначала в Салерно, а затем в аббатство святого Бенедикта в Монтекассино. В XII веке многие переводчики переехали в Испанию, где продолжающаяся христианская Реконкиста открывала новые возможности для взаимопроникновения культур. Активная рекламная кампания, развернутая Петром Альфонси, который в письме к парижским учителям превозносил Константина Африканского и хвастался собственными переводами трудов аль-Хорезми, тоже приковывала внимание к Пиренейскому полуострову[173].

Захваченный Кастилией в 1085 году Толедо к середине века превратился в столицу переводов. Позже могущественные покровители, в числе которых был и сам король Кастилии, станут оплачивать и координировать работу переводчиков, но в XII веке Толедо был переполнен переводчиками-энтузиастами, движимыми жаждой новых научных знаний. Самого плодовитого из них звали Герард; где-то в 1140 году он перебрался в Толедо из итальянской Кремоны в поисках великого астрономического труда Птолемея «Альмагест» (II век). Переводчики заимствовали не только у древних греков: они вскрывали богатые пласты исламского и иудейского знания, которое, в свою очередь, во многом опиралось на науку Древней Греции, а также на индийские источники, с которыми арабские ученые познакомились благодаря первым переводчикам-подвижникам, трудившимся в Багдаде в IX веке. Переводчики работали не только с письменными источниками: они перекладывали на латынь устные знания, полученные от арабских учителей, расшифровывали таблицы, перечерчивали графики и зарисовывали научные приборы. Сам Герард Кремонский, согласно короткой биографии, написанной его учениками, «видя изобилие книг на арабском по всякому предмету и сожалея о скудости латинских источников, выучил арабский язык, чтобы их переводить»[174]. За следующие 40 лет он перевел больше 70 научных трудов, принадлежавших перу таких светил науки, как Евклид и Птолемей, аль-Хорезми и его современник, основоположник оптики Якуб ибн Исхак аль-Кинди. Среди множества переведенных им медицинских книг были труды великого греческого врача Галена, а также персидского энциклопедиста Ибн Сины, на западе известного как Авиценна. А самое главное, Герард перевел несколько книг по логике и натурфилософии, написанных Аристотелем, величайшим из мыслителей Античности.

Трудно даже представить себе, каким откровением стали для средневековых ученых работы Аристотеля. В его трудах они отыскали ответы на все вопросы, которые перед собой ставили, – и на множество других, которыми даже не задавались. Дело было не только в широте его исследований – от расположения языка в пасти крокодила до фундаментальных вопросов познания, но в том, как он аналитически препарировал процесс размышления, приводящий к верному ответу[175]. Средневековые ученые так благоговели перед его достижениями, что не осмеливались даже называть имя Аристотеля. Они звали его просто Философ.

Конечно, читать Аристотеля – нелегкое занятие. Средневековые натурфилософы привыкли к «Тимею», написанному учителем Аристотеля Платоном. Первая половина этого блестящего описания космоса, созданного демиургом, была переведена на латынь в IV веке, и переводчик снабдил текст подробным комментарием[176]. Хотя в «Тимее» Платон не следовал легкой диалогической форме изложения, свойственной другим его трудам, это все же увлекательное чтение, где за легендой о гибели Атлантиды следуют размышления о таких предметах, как четыре стихии (огонь, воздух, вода и земля), природа времени, связь тела и души и принцип работы глаза. Труды Аристотеля были и обширнее, и туманнее. Во-первых, в отличие от диалогов Платона, это были не книги, специально написанные и отредактированные для публикации, но скорее конспекты лекций. Во-вторых, понимание усложнял перевод. Древнегреческие тексты многое теряли в процессе перевода на латынь с арабского, а иногда и с испанского. К тому же многие переводчики, не исключая и Герарда Кремонского, предпочитали переводить слово за словом, и из-под их пера выходил текст, про который – хотя он и точно следовал оригиналу – вряд ли можно было сказать, что он написан на удобочитаемой классической латыни.

Если студенты, которые часто поступали на факультет свободных искусств в нежном – 14 лет – возрасте, боялись даже подступиться к полкам с непостижимыми аристотелевскими текстами, они могли выбрать путь полегче. Как и у сегодняшних первокурсников, у них были учебники, сжато излагавшие идеи великих философов в доступном для понимания виде. Самые удачные пособия становились бестселлерами. Даже когда учебная программа факультета свободных искусств была полностью перестроена под влиянием идей Аристотеля, и «три философии»: натуральная, моральная философии и более фундаментальная метафизика – нашли свое место в ряду традиционных дисциплин тривия и квадривия, профессора использовали эти учебники в качестве основы для своих лекционных курсов[177].

Итак, прежде чем погрузиться в аристотелевскую «Физику», «Метеорологику», трактаты «О небе», «О возникновении и уничтожении», «О душе», «О частях животных» или в труды объемом поменьше, посвященные психологии, дыханию или старению (все это требовалось изучить в рамках курса натурфилософии), студенты начинали свои штудии с двух введений в астрономию и космологию: «О сфере» (De Sphera) и «Компута» (науки о составлении календарей). На изучение каждого из этих трактатов в оксфордском расписании выделялось по восемь дней. «Компут» включал в себя все календарные расчеты, которые мы испробовали в предыдущей главе. Книга известна в разных вариантах: она обновлялась по мере развития науки о космических циклах. Книг с названием «О сфере» тоже было немало, но одна из них намного опережала остальные как по ясности изложения, так и по популярности. Написал ее примерно в 1230 году Иоанн Сакробоско.

Больше нам об Иоанне ничего не известно. Через 40 лет после его смерти Роберт Английский, с которым мы уже знакомы благодаря его записям о новейших изобретениях часовых мастеров, написал расширенный комментарий к «Трактату о сфере» Сакробоско для студентов университета Монпелье, где преподавал. Во введении Роберт утверждает, что Сакробоско – англичанин, как и он сам, но ничем свое заявление не подтверждает. Странствующий антикварий Джон Лиланд (который в 1530-х годах, во время одной из своих исследовательских экспедиций, заглянул в Сент-Олбанс и оставил нам последнее из описаний знаменитых часов – вскоре они были уничтожены) пытался привязать имя Сакро-боско («священный лес») к местности. Не отыскав в Англии места с таким названием (хотя таковые имелись в Северной Ирландии и на юго-западе Шотландии), Лиланд решил связать имя Сакробоско с названием йоркширского города Галифакса – довольно безосновательно, поскольку «галифакс» значит «святой волос». Мы не знаем, где Сакробоско родился, но знаем, где он похоронен: в Университетской церкви Парижа. Его надгробие украшено астролябией[178]. Очевидно, к моменту смерти он был маститым профессором Парижского университета. Сакробоско написал краткое введение в «алгорисм», опираясь на «Арифметику» Боэция, а его «Компут» был основным учебником по составлению календарей. Но лучшая его работа – это, безусловно, «Трактат о сфере», который дошел до наших дней в сотнях средневековых рукописей. Студенты-монахи, поступавшие в университет, будучи старше и образованнее прочих первокурсников, часто освобождались от изучения вводного курса свободных искусств[179]. Но очевидно, что каноники и монахи вроде Джона Вествика в любом случае старательно изучали этот подробный учебник для начинающих, поскольку трактат часто встречается в монастырских манускриптах (он есть и в рукописи из Мертонского монастыря, в которую мы заглядывали в предыдущей главе).

В превосходном в своей простоте и ясности тексте, четыре главы которого как раз уместились бы в одну из глав этой книги, Сакробоско излагает основы средневекового представления о Вселенной[180]. Он опирается на самый широкий круг источников, но чаще всего на труды Птолемея и аль-Фергани – еще одного аббасидского астронома, которого переводил Герард Кремонский, – однако цитирует и античных поэтов, например Овидия и Вергилия. Сакробоско начинает с евклидовой геометрии, дает определение сфере, а затем описывает сферы небесные и земные. Талантливый педагог, он постепенно повышает уровень сложности, рассказывая о движении звезд и планет, объясняя, как длина дня и видимость звезд зависят от времени года и места наблюдения и отчего случаются затмения.

Студенты и профессора запоем читали «Трактат о сфере» Сакробоско еще сотни лет после того, как сам он сошел в могилу. В обшитых дубовыми панелями аудиториях Оксфорда лекторы старательно прорабатывали лаконичный учебник Сакробоско, подробно растолковывая его своим очарованным движением сфер ученикам (рис. 3.2). Некоторые даже превращали свои лекции в расширенные письменные комментарии к основному тексту, так что нам довольно хорошо известно, какие предметы охватывал курс. Давайте ненадолго притворимся средневековыми студентами и изучим одну из глав «Трактата о сфере», из которой мы узнаем, как Сакробоско объяснял шарообразность Земли.

Рис. 3.2. Фронтиспис «Ручного компута», учебника, написанного Чарльзом Кирфотом из Оксфорда в 1519–1520 годах. Обратите внимание на оборудование класса: там имеются механические и солнечные часы, армиллярная сфера и астролябия. Со времен Джона Вествика одеяния изменились, но учебная программа осталась примерно такой же

Сегодня чуть ли не все уверены, будто средневековые ученые считали Землю плоской, но это миф, придуманный в XIX столетии. Он так широко разошелся благодаря опубликованной в 1828 году книге Вашингтона Ирвинга, которую я бы великодушно назвал «воображаемой» историей: «История жизни и путешествий Христофора Колумба». Ирвинг изображает своего героя «гением-одиночкой», который утверждает, что, отправившись на запад, сможет доплыть до Индии, и сталкивается с яростным противодействием невежественных церковников, подвизавшихся при испанском дворе[181]. Измышления Ирвинга с радостью подхватили антиклерикальные авторы, сделав их символом глобального конфликта науки с религией, в ходе которого выступавшая на стороне науки горстка смельчаков боролась против удушающей власти Церкви[182]. Но конфликта в таком примитивном виде никогда не существовало. На самом деле представления Колумба о географии основывались на работе современника Джона Вествика, парижского профессора, а позже и кардинала Пьера д"Альи, который многое позаимствовал у Сакробоско[183].

Сакробоско пишет, что небосвод – это огромная сфера, а планеты расположены на сферах поменьше, которые вложены одна в другую (подобно русской матрешке). Кроме сфер семи планет, к которым, как вы помните, относили и Луну с Солнцем, были еще две внешние сферы: сфера «неподвижных звезд» и «перводвигатель», запускающий суточное вращение небес. Ближайшая к Земле планетная сфера с самым коротким периодом обращения – это сфера Луны. Следуя аристотелевской «Метеорологике», Сакробоско помещает внутрь лунной сферы четыре сферы элементов: огня, воздуха, воды и, наконец, в центре всего сущего, самого тяжелого элемента – земли (рис. 3.3).

Рис. 3.3. Небесная и земная сферы, от перводвигателя (primum mobile) до сферы воздуха (spera aeris), воды (aqua) и земли (terra). Сакробоско, «Компут» (объединенный в этой рукописи с его же «Трактатом о сфере»)

В доказательство шарообразности Земли Сакробоско приводит факт, что на западе и на востоке звезды восходят в разные часы, а затмения случаются в разное время. А если вы отправитесь на юг или на север, добавляет он, то увидите другие звезды. Если бы Земля была плоской, объясняет Сакробоско, для любого наблюдателя звезды восходили бы в одно и то же время независимо от того, где он находится. Земля только кажется плоской, пишет он, «благодаря ее огромному размеру». Но по сравнению с небосводом она, должно быть, бесконечно мала, потому что над горизонтом видна ровно половина неба и звезд. Море, как и земля, тоже, должно быть, закругляется, потому что впередсмотрящий на корабельной мачте видит дальше, чем тот, кто стоит на палубе. Сакробоско логично предположил, что подобно тому, как вода образует бусины росы на листьях, так и моря «естественным образом стремятся принять округлую форму». У Аристотеля был еще один аргумент, который Сакробоско не использовал: когда бы мы ни наблюдали затмение Луны, тень Земли, в которую она погружается, всегда круглая[184].

Следующий вывод для превосходного геометра, каким был Сакробоско, очевиден: если Земля – это сфера, мы легко можем вычислить ее размер. Самая ранняя приблизительная оценка размера Земли приводилась в трактате Аристотеля «О небе», написанном в IV веке до н. э. Философ замечает, что «те математики, которые берутся вычислять величину [земной] окружности, говорят, что она составляет около четырехсот тысяч [стадиев]»[185][186]. Аристотель упоминает длину окружности Земли исключительно в доказательство того, что Земля круглая – иначе у нее вовсе не было бы никакой окружности – и что она мала относительно звезд. Стадий – это длина стадиона (нынешние журналисты тоже измеряют площади в футбольных полях), но она может варьироваться от 1/8 до 1/10 мили. Таким образом, Аристотель считал, что длина окружности Земли составляет от 40 000 до 50 000 миль. Истинная длина окружности нашей планеты примерно 25 000 миль [40 030 км. – Прим. ред.], так что данные Аристотеля в целом соответствовали порядку величин, хотя точными их не назовешь.

Аристотеля вообще мало интересовали цифры – областью его исследований были причинно-следственные связи и поиски ответов на вопросы «как» и «почему». Поэтому неудивительно, что он не поведал нам, каким образом «те математики» пришли к такому заключению. Вместо него это сделал греческий философ по имени Эратосфен, живший на 100 лет позже. Сакробоско, объясняя в свойственной ему сжатой манере, как любой студент может провести такие же измерения ясной звездной ночью, цитирует Эратосфена в доказательство верности своей собственной оценки в 252 000 стадиев.

252 000 стадиев – это очень близко к истине. Откуда взялось такое число? Это не результат точного измерения, но вывод из цепи обоснованных предположений – греческим астрономам этого было достаточно. Эратосфен отметил, что в старом египетском городе Сиене, на среднем течении Нила, Солнце в полдень в день летнего солнцестояния находится точно над головой. Другими словами, Сиена расположена на тропике Рака. А вот в Александрии в тот же самый день и час Солнце отклоняется от вертикали. Если, глядя в небо в Сиене, он представлял себе вертикал – огромный круг, который проходит через зенит, пересекает южный горизонт, проходит через точку, расположенную с другой стороны земного шара прямо под наблюдателем, появляется из-за северного горизонта и возвращается к точке зенита, – то мог подметить, что в Александрии Солнце отклоняется от идеальной вертикали на угол, равный 1/50 этого огромного круга. Земля – это шар, а следовательно, расстояние от Сиены до Александрии должно быть равно 1/50 длины окружности Земли. Здесь Эратосфен допускает, что Александрия, где разливающийся Нил впадает в Средиземное море, находится строго на север от Сиены. Он принимает расстояние между двумя городами равным 5000 стадиев. Если 1/50 окружности Земли равна 5000 стадиев, следовательно, вся окружность должна составлять примерно 250 000 стадиев[187]. Последующие поколения астрономов для удобства решили считать, что длина окружности Земли равна 252 000 стадиев – просто потому, что 252 000 легко делится на 60 и 360. Учитывая все вышеизложенное, Сакробоско мог сказать, что на каждый градус окружности Земли приходится расстояние, равное 252 000/360 = 700 стадиев. (Несколько меньшую – и уступающую в точности – оценку в 500 стадиев давали Птолемей и аль-Фергани, и именно за нее ухватился Колумб, обосновывая возможность достичь Индии западным путем[188].)

Ни Эратосфен, ни Сакробоско не видели необходимости подтверждать свои вычисления измерениями. Цифры Эратосфена – 1/50 доля круга (угловое расстояние Солнца от зенита в Александрии) и 5000 стадиев до Сиены – со всей очевидностью просто удобные для вычислений круглые числа. Он совершенно точно не нанимал никого, чтобы измерить расстояние шаг за шагом, как рассказывается в далеких от истины версиях этой истории[189]. Его довод, подхваченный Сакробоско, заключался лишь в том, что Землю в принципе можно измерить – если знать о ее шарообразности и владеть базовыми геометрическими приемами.

Тем не менее та же шарообразность, которая сделала возможной удачную догадку о размерах Земли, ставила перед учеными новую проблему. Если и земля, и вода формируют сферы, если земля – самый тяжелый элемент и ее естественное место – внутри сферы водной (рис. 3.3), то почему же Земля не покрыта водой? Почему же, вопрошали студенты в безопасности своих оксфордских классов на удалении в 60 миль от моря, мы еще не утонули? Вопрос основывался на неверном понимании аристотелевской космологии, и у Философа было наготове несколько ответов. Самый простой звучал так: из того, что естественное место Земли – под водой, еще не следует, что она находится под ней все время и целиком. Потоки воды с гор увлекают за собой камешки, со временем прорезая ущелья, но, чтобы унести в море всю гору, времени потребуется намного больше. В любом случае считалось, что горы и сами содержат воду: без нее они превратились бы в пыль и рассыпались, как это происходит с высохшей грязью. Даже если – как предположил Аристотель – Вселенная существует вечно, бесконечного времени не хватило бы, чтобы развести элементы по разным сферам, потому что они постоянно превращаются друг в друга[190].

Ответ Сакробоско был еще проще: да какая разница! Вот здесь нам нужно осознать одно важное отличие средневекового деления знания на учебные дисциплины, которое может показаться нам таким же странным, как наше разделение музыки и математики показалось бы странным средневековому ученому. Для них астрономия и космология были совершенно разными науками. Астрономия как часть квадривия была наукой количественной и математической: она изучала движение и положение небесных тел. Космология же была частью натурфилософии и отвечала на вопросы качественные: скорее «что» и «как», чем «когда» и «где». Поэтому перед астрономами вопрос о сферах первичных элементов даже не стоял. Их наука была прежде всего инструментальной: если в силу шарообразности Земли Полярная звезда располагается в 40° над горизонтом в Толедо и в 52° в Оксфорде, кого волнует какая-то вода? Критиковать Сакробоско, который не дает обстоятельного ответа на этот вопрос, то же самое, что ругать иллюстратора учебника анатомии за то, что он не пририсовывает телам шляпы или маникюр.