«Я ЛЮБОПЫТНА – ЧЕРНЫЙ!»
Название, разумеется, отсылало к артхаусной сенсации для соответствующего возраста «Я ЛЮБОПЫТНА – ЖЕЛТЫЙ», шведскому фильму 1967 года[141], прославившемуся продолжительными и красочными сценами секса. Использование названия фильма, который многие в то время считали скандальной порнографией, замаскированной под левацкое высказывание, само по себе вызывало возражения в контексте комикса про Супермена, но парафраза еще и повышала градус изврата.
Быть может, мы теперь достаточно повзрослели и способны счесть трогательной попытку Лоис прикинуться Обыкновенной Женщиной, взвалить на себя это бремя хотя бы на восемь страниц, но я подозреваю, что в данном случае релевантность лишь прикрывает недостачу оригинальности и шоковую тактику, посредством которой редакторы надеялись привлечь внимание к комиксу, у которого падали продажи. Освобожденная Лоис отказалась от своих суперматримониальных амбиций – они теперь считались сексистскими – и перешла к слегка фантастическим международным приключениям в роли прагматичной супержурналистки; стиль ее приключений практически оправдывал посыл «Я ЛЮБОПЫТНА – ЧЕРНЫЙ». Естественно, эти новые модные истории были слишком взрослыми для традиционной аудитории серебряного века, читавшей Лоис Лейн, – девочек-сорванцов и младших сестер, – а без читателей-подростков, которые держали «книжки для мальчиков» на плаву, комикс сорвало с резьбы и стремительно понесло к закрытию серии.
Движение за релевантность протянуло недолго, однако такие вот истории, легитимировавшие супергеройские комиксы в глазах более взрослых читателей, которые в радостях детства видели теперь не меньше, но больше глубин и смыслов, вдохновили поколение подростков, читателей-комиксистов, возрождать и оттачивать методы реализма и уже в восьмидесятых создавать более чистые и сильные формы. Реалистический подход к супергероям нравился мальчикам-подросткам, но в целом аудитория полагала комиксы способом побега от повседневности в воображаемые миры, возможные лишь на бумаге. Попытка угождать специфичным вкусам более старших поклонников вместо детей – которые медленно, но верно отказывались от этих зачастую суровых и хулиганских историй – в итоге не способствовала продажам
Первопроходцем выступила
Великобритания между тем в социальном смысле пребывала в спиральном свободном падении и в итоге приземлится в условиях трехдневной рабочей недели, гор мусорных мешков, которые никто не вывозит, и повсеместного и ежедневного отключения электричества в шесть вечера.
Моя жизнь, в целом зачарованная, беззаботная и невежественная, покрылась едкой ярь-медянкой жестокости и смятения. Мама не вынесла папиных измен. Как надколотые вазы, которые она выбрасывала в мусорное ведро при первых же симптомах несовершенства, папа треснул и починке не поддавался. Он всегда выуживал из ведра осколки и старательно склеивал их скотчем, но в его случае ущерб оказался невосполним.
В зимние месяцы, перед тем как моя семья развалилась, я ушибся, катаясь на санках, и тут врачи пригляделись и обнаружили у меня серьезно запущенный аппендицит. Если б не мое падение, я бы не заметил, что у меня нарывает, пока аппендикс бы не лопнул. Едва услышав диагноз, я очутился в «скорой», которая катила к Южной больнице. Спустя два часа я уже трясся, надышавшись чем-то холодным и отрубаясь в тошнотворном забытье анестезии. Пока я спал, аппендикс из меня вычеркнули и сохранили в банке, поскольку был он аномальным изуродованным чудовищем. Я очнулся в послеоперационной палате в гнусные ранние часы в понедельник, во рту у меня свирепствовала жажда, надо мной инопланетным глазом тускло светился зеленый ночник, а на животе остался жуткий четырехдюймовый шрам. На следующий день тетя Айна принесла к моему одру кипу комиксов
Далее последовали странные, замедленные дни исцеления дома; пришла весна последнего странного года в начальной школе Мосспарк, где девочки, которых я знал всю свою жизнь, внезапно стали навязчиво, болезненно прекрасны. Развод тогда был еще сильно стигматизирован, так что приходилось держать расставание родителей в секрете от всех, кроме ближайших друзей. Я даже не помню, как мы объясняли, отчего живем теперь не с отцом, а в квартирке над супермаркетом «Файнфэр» на шумной Грейт-Вестерн-роуд в Глазго, но мы с сестрой хранили нашу тайну еще не один год.
Темный век расправил сумрачные крылья. В годы формирования моей личности я простодушно поверил в «Звездный путь» и обещание эры Водолея – революции космических путешествий, приходов, свободной любви и супернауки. Эти видения поощрялись средствами массовой информации, иллюстрировались картинами Лондона в 2001 году (мужчины в котелках и с реактивными ранцами) и художественными фантазиями о марсианских колониях 1985 года – под куполами с флагами ООН. Я смотрел, как люди оставляют следы на Луне, и не понимал, отчего бы человечеству не перейти немедленно к созданию трансвременных гиперковчегов, но почему-то все двинулось в обратную сторону. Без оправданий и извинений мне вместо Звездного флота всучили унылый завтрашний день с дефицитом бензина, деградацией городов и экономическими, а также социальными волнениями. Вот это ощущение полнейшего предательства отчасти и разжигало ярость в подобных мне молодых панках, перешедших к разочарованной риторике про «будущего нет»[142].
Супергерои тоже это чувствовали. Антинаркотические выпуски «Зеленого Фонаря / Зеленой Стрелы» и «Человека-Паука» впервые с принятия Кодекса Комиксов в 1954 году принесли в индустрию некоторое послабление. Теперь, согласно Кодексу, изображать употребление наркотиков было можно – при условии, что изображаешь его в негативном свете. В фаворе вновь оказались неувядающие негодяйские зомби, и за их восстановление в правах, видимо, тоже следует благодарить общую либерализацию.
Как и в истории с
Новые супергероини неуклюже исследовали сейсмические сдвиги в области женской эмансипации. У Черной Орхидеи не было тайного альтер эго, а также внутреннего стержня, но она меняла маски и парики, примеривая и отбрасывая череду возможностей, ролевых моделей и идентичностей[146]. Кто эта новая женщина? Роскошная и просвещенная буддистка Лунный Дракон, чья бритая голова кивала на фетишистские подиумы и рейвовых певиц девяностых?[147] Или зеленоволосая Полярис из «Людей Икс», свирепая Тигра, бешеная феминистка-Валькирия в жестяном бюстгальтере?[148]
«Роза и Шип» – идеальное воплощение такой вот переменчивой героини. Шизофреничка, городская партизанка, которая превращалась из застенчивой блондинки Розы в зверскую богиню секса Шип всякий раз, когда угрожающе шевелила щупальцами зловещая криминальная организация под названием «100». В изображении художника Дика Джордано она была соблазнительна и чувственна, надувала губки и непринужденно принимала томные позы а-ля пинап, едва влезала в пикантные короткие зеленые штаны, лифчик и сапоги до бедра на шпильке – наряд, который так замечательно эффективен при борьбе с преступностью, что удивительно, как его не стали носить женщины-полицейские. Она, похоже, не умела сдержаться и не изгибать призывно спину всякий раз, когда надевала туфлю или перчатку, отчего убеленное сединами комиксовое клише – сцены переодевания – превращались из интимного момента в похабное пип-шоу, замедленный стриптиз самости. Снимая личность застенчивой, нежной Розы Форрест и меняя ее на огненный парик Шипа, своего смертоносного и безжалостного альтер эго, она переносила софткорную супергероику в эпоху вазелиновых кадров «Эммануэль» и Боба Гуччионе[149]. Между тем скромные герлскауты «Легиона Супергероев» благодаря художественному дару и таланту к одежному моделированию художника Дэйва Кокрама представали дискотечными зайками из «Студии 54» – с хвостиками и глубокими декольте, в клешах, куцых маечках и в сапогах «Пако Рабан», до бедра и на космических платформах. То была эпоха равных возможностей, и для значительной гейской аудитории «Легиона» персонажам – Элемент-Парню, Космическому Мальчику и Мальчику-Колоссу[150] – сооружали новые костюмы, акцентируя стремительный монтаж сенсационных кадров и акры твердокаменных обнаженных мускулов.
В школе я выплескивал свое подростковое либидо в свирепо-невнятный бунт. Каждый день я, стиснув губы, вел войну с властями, шел в крестовый поход против учебы, от которого мебель разлеталась в щепки, а один добрый и старый учитель физики пострадал от жестоко спровоцированного нервного срыва. Я выиграл стипендию одной из самых престижных шотландских школ для мальчиков, но едва накатили гормоны, мои ужасные подозрения подтвердились: я сам себя лишил нормального сексуального развития.
Знакомых девочек-сверстниц у меня не было. Я жил вдали от друзей, с которыми рос с начальной школы, а мои новые друзья в мужской школе Аллана Глена были со мной в одной лодке. Каждый день мы съезжались на занятия со всего города, и шансы встречаться с друзьями где-нибудь в округе выпадали редко и требовали эпических поездок на автобусе. Словно желая лишний раз усложнить мне жизнь, моя мама прекратила роман с шикарным пилотом из Швейцарии, и я потерял шанс переехать в Цюрих сыном миллионера. Если б мне досталась эта альтернативная жизнь «лыжника», в окружении девушек в шапках с помпонами и лыжных очках, я бы, наверное, никогда не писал комиксов, а также этой книги. Мечты о побеге угасали, и единственным решением моих проблем стала дружба с изоляцией и интроспекцией, а единственным спасением – богатая и разнообразная внутренняя жизнь.
Вечерами после школы нормальных занятий у меня не было, поэтому я остужал жар воображения на страницах фэнтези и супергеройских комиксов и навязчиво сочинял собственные истории – развивал собственные внутренние миры – на листах сложенного картона и бумаги, которые мне поставлял отец. Я все больше идентифицировался со странным, девиантным, иным; я чувствовал себя суперзлодеем, но пытался выковать некий этический кодекс и хоть какое-то ощущение своего взрослого мужского «я» – а направлять меня могли только герои комиксов, воины-варвары и отцовская закадровая разновидность ревностного проактивного социализма.
Моей первой серьезной попыткой создать оригинального супергероя, заключившего в себе эти миазмы подросткового ангста, был Монад – его я придумал в четырнадцать лет. Он был британский герой и суперспособности черпал из своих «эмоций». Втайне же он был морским биологом и одиноко жил в пляжном коттедже на западе Шотландии, пока к нему на порог не явилась роскошная хиппушка, преследуемая безумным суперзлодеем-насильником. Наш герой Иэн Кинкид (названный в честь двух моих лучших друзей по начальной школе), он же Монад, не тратя времени зря, отлупил приапического гада и услал куда подальше.
Одной левой расправившись с сюжетом про изнасилование и бесстыдными подростковыми фантазиями о рыцаре в сияющих доспехах, история резко сменила тон и переместилась в Северную Ирландию, а затем набухла тоскливым ужасом и моей личной разновидностью нарочитой, неосведомленной «релевантности» – в стиле, каким я воображал стиль О’Нила. Северная Ирландия каждый день появлялась в заголовках, и посыл мой был равно прочувствованным и невежественным: в этом ужасном конфликте не разберется даже супергерой. То был первый комикс, который я почти закончил, нарисовав двадцать пять тщательно детализированных страниц – порой под двадцать шесть панелей на страницу. (В большинстве комиксов, как вы помните, на страницу приходится где-то между пятью и девятью панелями.)
По выходным я навещал отца, который, оставшись в одиночестве, завел привычку всю еду варить; целых кур он предпочитал варить, а не запекать в духовке или жарить на сковороде. Он варил стейки, бараньи отбивные и печень, даже самые сочные куски мяса превращая в бледные, серые, волокнистые зомбикотлеты. Защиты ради я запечатался внутри своего мирка и не мог постичь, как тяжело отец переживал развод с мамой. Он стал больше пить, но, по-моему, я даже не связывал его поведение с тем, что мы все недавно пережили.