Возвратившиеся в Париж Бурбоны и окружавшие трон роялисты мечтали о мести, которая устрашила бы страну и укрепила непрочный трон Людовика XVIII. Правда, Конвенция от 3 июля 1815 г. о капитуляции наполеоновских войск содержала статью XII, гарантирующую амнистию всем сражавшимся в рядах армии императора. Но из этой амнистии задним числом Бурбоны решили сделать изъятия. Вторая Реставрация сопровождалась военными судами и смертными приговорами в отношении лиц, особо помогавших «узурпатору»[358]. Это было исполнение королевского ордонанса от 24 июля. Вместе с тем процессы в военных трибуналах происходили в условиях внесудебного белого террора.
Наиболее известной жертвой роялистов стал Ней, который, по их мнению, в марте 1815 г. изменил своему долгу и королю. Осуждение Нея должно было послужить уроком для других. 3 августа Ней был арестован. На суде он не без основания сравнил свой процесс с судом над генералом Моро при Наполеоне [359]. 6 декабря палата пэров большинством голосов признала Нея виновным и приговорила его к смерти. Попытка добиться королевского помилования не увенчалась успехом. Маршал был расстрелян утром 7 декабря. Казнь Нея нанесла режиму Реставрации непоправимый моральный ущерб.
Впоследствии получила хождение версия о спасении Нея, за которого выдавал себя в США некий Питер Стюарт Ней. Утверждали, будто казнь была лишь инсценировкой и маршалу дали возможность тайно уехать за океан[360].
Что же касается Жозефа Фуше, который после своей вторичной отставки снова был призван во время 100 дней на пост министра полиции, то он с немалым искусством воспользовался в своих интересах доверенной ему властью. Как бы для контраста с обычными методами наполеоновского правления, к которым император сразу же решил вернуться, Фуше уже в конце марта 1815 г. разослал циркуляр всем префектам, рекомендуя им «не распространять опеку за пределы того, что требуется для обеспечения общественной и личной безопасности… Нужно отказаться от ошибок
— Увы, герцог, — заметил как-то Фуше, обращаясь к одному из них, — я вижу, что более уже не являюсь вашим другом. К счастью, мы живем теперь в лучшее, чем прежде, время, и полиции не нужно платить высокопоставленным лицам за наблюдение за королем в Хартуэлле [362].
Впрочем, сам король оказался осведомленным обо всем этом благодаря барону Паскье. В начале Реставрации Паскье, удостоенный тайной аудиенции, передал Людовику XVIII великолепно переплетенный том, содержащий списки всех сотрудников полиции с 1790 г., включая и тайных агентов из числа роялистов. Паскье добавил, что он уничтожил все копии и находящийся в руках короля экземпляр является единственно сохранившимся [363].
После вторичной реставрации Бурбонов помимо полиции Фуше и графа (потом герцога) Деказа, который был назначен префектом парижской полиции, чтобы следить за Фуше, имелся еще добрый десяток других полиций: полиция короля Людовика XVIII, полиция его брата, графа д’Артуа, полиция главных министров, военная полиция союзных держав, войска которых находились во Франции, личная полиция крупных сановников[364]. Такое нагромождение полиции в своей основе мало менялось и при последующих сменявших друг друга политических режимах в буржуазной Франции[365].
После 1815 г. Франция пережила еще несколько революционных кризисов. Буржуазный переворот, таким образом, был осуществлен в результате ряда революционных «волн», каждая из которых сметала какую-то часть старых порядков. Власть переходила в руки очередной фракции господствующих классов (поземельное дворянство, финансовая аристократия, промышленная буржуазия), стремившейся политически скомпрометировать в глазах народа своих предшественников. Этой цели и служили многие судебные процессы. Такой, например, характер носил процесс министров Карла X после июльской революции 1830 г., свергнувшей власть Бурбонов.
Нередкие утверждения о том, что в отличие от Франции Англия в XVHI и XIX вв. (до 1883 г.) вообще не знала политической полиции, оказываются несостоятельными при соприкосновении с фактами. Дело ведь не в названии. Лорды-лейтенанты графств и мировые судьи (магистраты) являлись надежными местными представителями министра внутренних дел. С их помощью осуществлялись все функции политической полиции, включая засылку шпионов и провокаторов в ряды рабочих организаций. В «беспокойных» районах расквартировывались воинские части, на командиров которых также возлагались полицейские обязанности, включая постоянное тайное наблюдение за настроениями «низших классов». Полицейские функции выполняло и почтовое ведомство (почтмейстеры посылали свои доклады прямо в министерство внутренних дел и по указанию из Лондона занимались перлюстрацией корреспонденции политически «неблагонадежных» лиц). После принятия фабричного закона 1833 г. такие обязанности возлагались на фабричных инспекторов и их помощников[366].
Меры, формально направленные на укрепление уголовной полиции, нередко прикрывали наделение ее все большими функциями политического характера. В этих условиях общественное недовольство действиями политической полиции выражалось в форме недовольства беспомощностью полиции в поимке преступников. Его отразил в ироническом замечании Пушкин, записавший в декабре 1833 г. в дневнике: «Полиция, видно, занимается политикой, а не ворами и мостовой»[367].
Полиция по-прежнему оказывалась неэффективной в борьбе с организованной преступностью даже в таких капиталистических странах, как Англия и Франция. А что уж было говорить о других государствах. Римские разбойники были известны по всей Европе. О них писал Стендаль в своих «Прогулках по Риму»[368], Дюма сделал их персонажами романа «Граф Монте-Кристо». Буржуазное общество с недоумением и тревогой обнаруживало, что само его развитие влечет за собой рост преступного мира и растущую неспособность полиции справиться с ним. Один из героев повести Бальзака «Феррагус, предводитель деворантов», в которой говорится о широко разветвленной организации преступников, утверждал, что «на свете нет ничего бездарнее полиции и власти бессильны в вопросах частной жизни. Ни полиция, ни власти не могут читать в глубине сердца. Казалось бы, разумно требовать от них, чтобы они расследовали причины какого-либо происшествия. Однако власти и полиция оказываются здесь совершенно беспомощны: им не хватает именно той личной заинтересованности, которая позволяет узнавать все, что бывает необходимо. Никакая человеческая сила не помешает убийце пустить в ход оружие или отраву и добраться до сердца владетельной особы или до желудка обывателя. Страсти изобретательнее всякой полиции»[369]. Образ полицейских высшего ранга часто встречается в романах и у Бальзака, легитимиста по своим политическим симпатиям, и у его младшего современника — Гюго, убежденного демократа. И, несмотря на полярность политических взглядов, симпатии и Бальзака, и Гюго оказываются не на стороне полиции.
Отсутствие четкого организационного разграничения между уголовной и политической полицией было вызвано отнюдь не тем, что не было ясного осознания различия их функций, и тем более не административной рутиной и инерцией, хотя эти факторы тоже сыграли свою роль. Имело определенное значение и то, что в ряде случаев грань между политическими и уголовными преступлениями оказывалась очень размытой. Действительно, к какому роду наказуемых деяний было, например, отнести в США бесчисленные случаи подделки избирательных бюллетеней, шантажа и запугивания на выборах, не предусмотренных законом форм расовой дискриминации, систематического подкупа членов городских муниципалитетов и законодательных собраний штатов, палаты представителей и сената федерального Конгресса для проталкивания тех или иных биллей? На практике все эти деяния почти всегда попросту оставались преступлениями без наказания. Главное заключалось в нежелании господствующих эксплуататорских классов признавать истинный характер подавляющего большинства политических судебных дел.
Это особенно относится к либеральной буржуазии, повсеместно в XIX в. приходившей к власти и стремившейся изобразить в качестве надклассового буржуазнодемократический строй, который являлся политической формой ее господства. Либеральной буржуазии было выгодно утверждать, что при ее власти нет места политической полиции. Действительно, в условиях буржуазной демократии была произведена ломка или коренное преобразование всей системы прежних судебных учреждений. Одно это уже не могло не повлиять как на форму, в которую облекалось обвинение в политических процессах, так и на методы их проведения (гласность и широкое освещение в прессе судебных прений, расширение прав защиты и т. д.). Особое значение имело отделение судебной власти от законодательной и исполнительной, а также введение в ряде стран выборности и несменяемости судей, более широкое участие присяжных. Тем самым до известной степени сузились возможности правительств творить произвол, организовывая судебные расправы над своими врагами (если дело шло о представителях господствующих классов), политические процессы с заранее предопределенным исходом.
Возможности политической полиции, правда, возрастали, но усиливались и препятствия, с которыми она сталкивалась при фабрикации судебных процессов. Действия политической полиции при организации политических процессов не были чем-то совершенно отличным от того, чем занимались помощники Томаса Кромвеля и Уильяма Сесиля в Англии или кардинала Ришелье во Франции. Однако в условиях XIX в. при существовании оппозиционных политических партий, влиятельной печати, значительная часть которой не находилась под правительственным контролем, при возрастании роли и информированности общественного мнения и многих других аналогичных факторах, конечно, формы подготовки процессов оказались иными, чем в предшествующую эпоху. Прежде всего изменилось само содержание понятия «государственная измена». Перестали преследоваться в судебном порядке многие (не все) виды осуждения в печати или на собраниях действий монарха или других носителей верховной власти; критика и требования смены правительства; «богохульство» или тем более публично выражаемое несогласие с догматами господствующей религии; образование политических партий, профсоюзов и других организаций, демонстрации, стачки и т. п., считавшиеся тяжкими политическими преступлениями в эпоху абсолютизма. Вместе с тем многие из этих же деяний могли быть подведены под преследование как действия, которые подрывают право частной собственности, направлены на насильственное свержение существующего строя, нарушают общественный порядок, покушаются на общественную нравственность, препятствуют исполнению своих обязанностей полицейскими и судебными властями, игнорируют их предписания и т. д.
На протяжении всего XIX в. на деле продолжалось увеличение удельного веса политической полиции в системе государственных учреждений, даже в тех странах, где ее объявляли несуществующей или подлежащей скорой ликвидации. В абсолютистских монархиях нередко полиции поручали обязанности разведки и контрразведки[370], А в парламентарных государствах, напротив, некоторые из функций тайной полиции «традиционно» выполнялись разведкой и контрразведкой, деятельность которых уже по самому ее характеру оставалась, как правило, скрытой от постороннего глаза.
После 1789 г. в Европе на протяжении многих десятилетий проявляли постоянную активность демократические силы, использовавшие или стремившиеся использовать революционные методы свержения существующего строя. Все более широкое развитие получали выступления пролетариата, превратившегося в самостоятельную политическую силу. Непрекращающаяся, постоянная борьба против различных потоков освободительного движения стояла в центре внимания политической полиции, далеко отодвинув на задний план задачи подавления противников из рядов господствующих классов. Эта борьба проводилась в масштабах, которые были бы совершенно недоступны государственному аппарату в предшествующие столетия. Именно в ходе этой борьбы и проводилась подготовка большинства политических процессов.
Подтверждение тому — «процесс века» — Кёльнский процесс немецких коммунистов, сфабрикованный прусской тайной полицией. Как и другие суды над деятелями рабочего движения, это, как мы уже предупреждали читателя, тема совсем другой книги, вернее, многих написанных и еще не написанных исследований. О судилище в Кёльне повествует известный труд К. Маркса «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов». В этой работе, в которой Маркс пригвоздил к позорному столбу прусских реакционеров-организаторов гнусной полицейской провокации, выдвинут ряд важных теоретических положений, имеющих большое значение для революционного рабочего движения[371]. В Кёльнском процессе с особой отчетливостью выявились характерные черты реакционной юстиции, широко прибегавшей к использованию клятвопреступлений, лживых показаний, подложных документов, бесстыдных провокаций. Недаром по личному распоряжению короля Фридриха-Вильгельма IV за это дело взялся один из наиболее пригодных для подобной цели субъект — полицейский советник Вильгельм Штибер, позднее организатор прусского шпионажа против Австрии и Франции, а также сочинитель (в соавторстве со своим ганноверским коллегой Вермутом) опуса «Коммунистические заговоры XIX века» [372]. Ф. Энгельс справедливо писал, что это «лживая, изобилующая сознательными подлогами стряпня двух подлейших полицейских негодяев нашего столетия» [373]. (И совсем не случайно целый век спустя сходный «труд» под названием «Мастера обмана. История коммунизма в Америке» выпустил небезызвестный Эдгар Гувер, много десятилетий стоявший во главе американской охранки — ФБР[374].)
Подготовка мнимых «улик» против обвиняемых на Кёльнском процессе заняла полтора года — с мая 1851 по октябрь 1852 г. В эту подготовку входила и фабрикация в Париже «немецко-французского заговора», во главе которого были поставлены полицейские провокаторы. Их переписка должна была явиться одной из основных улик. В Лондоне два прусских полицейских наймита Гирш и Флери занялись сочинением «Книги протоколов тайных заседаний партии Маркса», было подделано также письмо Маркса. Это лишь некоторые из подлогов, сфабрикованных по указанию Штибера, дополнившего их собственными лжесвидетельствами во время суда. Разоблачение этих полицейских махинаций, ставшее возможным благодаря усилиям К. Маркса и Ф. Энгельса, способствовало тому, что Кёльнский процесс привел к тяжелому моральному поражению реакционного правительства Пруссии и его классовой юстиции.
КУЛИСЫ ПРАВОСУДИЯ
Преступление в театре Форда