– Второй раз я молодой папа. Между моей первой дочкой Машей и Тимуром разница в 16 лет. Но это не страшно, потому что у меня с младшим братом разница в сорок лет. Я ему гожусь в дедушки. И надо сказать, что есть большая разница – становиться отцом в двадцать или тридцать лет или становиться им в пятьдесят. Это, конечно, два совершенно разных чувства. Сейчас чувство гораздо более многогранное, сложное, в нем больше составляющих, потому что я сам прошел какой-то путь и понимаю, сколько всего хорошего и плохого ждет этого маленького человека в жизни.
Я так назвал сына, потому что у нас очень много детей в семье. И уже обычные, столь ласковые нашему слуху имена, такие как Сергей, Андрей, Петр, Василий и так далее, уже заняты не раз. Тимур Михалков – сразу ясно, кто такой.
Мой отец стал Кончаловским, потому что еще в 60-е годы мечтал поехать на Запад. Папа присоединил эту фамилию к своей, по паспорту он был Михалков, но чтобы не навредить Никите, потому что еще была советская власть, и не помешать деду, Сергею Михалкову, который был депутатом Верховного Совета, американские картины он уже подписывал просто «Кончаловский». А меня стали как отца называть. Он как-то даже воспротивился в какой-то момент, спросил, почему это я взял его фамилию? «А тебе что, стыдно, что ли?» – ответил я. – «Нет».
Об отце у меня первое воспоминание, как он несет меня на плече. Я очень маленький, года три, и отвратительно визжу: «Пусти, дурак!» За это был наказан дома. Меня поставили в угол, делать там нечего, я стал выковыривать штукатурку из стены и есть ее почему-то. Меня наказали второй раз.
Конечно, Андрей Сергеевич Кончаловский с нами не жил. Они с мамой рано разошлись, мне было два с половиной года. И в моей жизни мало что изменилось в этот момент, папа всегда был на съемках, и что так его нет, что так. Мы никуда не переезжали, остались в этой же квартире жить. Спустя пару лет мама вышла замуж за Николая Львовича Двигубского, замечательного художника, который очень мной занимался. Он был потомком белых эмигрантов, по-русски не говорил, потому что родился во Франции, а потом в юности приехал в Россию. Николай Львович мне в большой степени заменил отца в те ранние годы, когда родители развелись. А потом, когда мне было 12–13 лет, мы стали плотно общаться с папой. Но вообще я заметил, что в нашей семье маленьких детей не очень любят. Или, может быть, я так себя оправдываю.
Для меня было важно, чтобы в детях не было комплекса безотцовщины, и я всегда говорила: «Ты представляешь, у тебя два папы, три бабушки, три дедушки». А Егор: «Да, я такой богатый. У меня два папы, три бабушки, три дедушки, мама». Я отвечала: «А мама у тебя одна».
– Я вообще рад, что родители развелись тогда, на раннем этапе отношений. Папа очень тяжелый человек, с ним сложно жить вместе. Мы были вдвоем в Лондоне в одной квартире месяц, я чуть с ума не сошел. Он очень трудный человек. Вообще, жить с Андреем Сергеевичем – это работа, и ее надо работать. Мне кажется, что папа очень долго искал сам себя. Последний раз он развелся, когда ему было за 60, уже все повидал и вернулся в Россию из Америки, разочаровался в этой стране. Я в ней разочаровался, еще не доехав, а он съездив. Я думаю, отец очень медленно взрослел и был легкомысленным человеком довольно долго, что касается семейной жизни. А то, что касается искусства, – это другое.
Это я потребовала развода. Чувствовала, что-то происходит, он мучится, мешаю ему. А я максималистка – или все, или ничего. Потом сказала себе: «Ни один мужчина не стоит того, чтобы я теряла себя». И все. Помню, как закрыла дверь в нашей квартире и сказала: «Пока ты мне не напишешь согласие, я тебя не выпущу». Он быстро накалякал на листочке что-то, дал мне его, выскочил из квартиры и побежал. Не на лифте поехал, а по лестнице побежал. И крикнул: «А эта бумажка недействительна! Дурочка ты!». И побежал дальше.
– Я безмерно уважаю отца за его поступок, за попытку, в принципе, относительно успешную – после состоявшейся карьеры в Советском Союзе начать все с полного нуля на Западе в абсолютной нищете. Он вынужден был преподавать в каком-то маленьком университете в Малибу, торговать икрой, за банку которой можно было полгода бедно жить в Лос-Анджелесе. Все параллельно снимали кино, а он никак не мог. Эта безработица продлилась четыре года. И потом все-таки отец стал создавать фильмы один за другим. Постепенно он начал меня, советского школьника, «разлагать» – готовить к западной жизни. Мы были близкими друзьями и все планы строили вместе. Считалось, что я уехал к отцу после армии, но на самом деле он был в Америке, в Лос-Анджелесе, а я был в Лондоне, потом в Кембридже. Период с 90-х годов мы провели вместе, говорили с ним о девушках, о женщинах, об очень интимных вещах, о деньгах. Мы могли, например, пойти в ресторан, немножко выпивали, и меня папа спрашивал: «Ты сколько выпил?» – «Две рюмки». – «А я восемь. Ты ведешь».
Так получилось, что у отца в Англии была какая-то симпатичная знакомая, ничего серьезного. Тем более он оказывался в Лондоне наездами, а я уже там обосновался. Прошло время, я стал с ней общаться, она мне очень понравилась. Я долго не знал, как сообщить об этом папе. Как-то я нашел нужную форму и сказал: «Папа, а можно я за ней поухаживаю?» Его ответ меня очень обрадовал: «Сделай одолжение, прошу тебя». Надо сказать, что она очень хорошая женщина, мы провели вместе три года.
Деталей отношений отца с Вивьен, его второй женой, я не знаю. Они поженились, потом у них родилась дочка Александра, она живет во Франции. Довольно быстро, насколько я помню, они с отцом перестали жить вместе. Но это не помешало ему и моей маме, когда мне было десять лет, отправить нас с Вивьен в первый раз во Францию на старой машине, у которой ничего не работало, фары не горели. Мы проехали через всю Европу, у нас было отличное путешествие. Она вообще замечательная женщина, сейчас живет в Париже. И каждый раз, когда меня забрасывает туда, я стараюсь ее увидеть. Матом ругается лучше меня в десять раз.
Мы с Натальей Петровной, мамой Андрея Кончаловского, часто разговаривали по телефону, и она очень переживала, что я не приезжаю к ней на дачу, она держала для меня комнату два года. Привезла из Парижа абажурчики на лампы, все подготовила. «Почему ты не приезжаешь?» – всегда спрашивала Наталья Петровна. А я училась во ВГИКе, мне каждый день надо было ходить на занятия, и не было просто времени. Она очень сердилась. И как-то по телефону она стала кричать: «Я знаю, ты не приезжаешь, потому что здесь Вивьен! А она так мечтает с тобой познакомиться». И бросила трубку. Я перезвонила, взял трубку Андрей Сергеевич, говорю ему: «Мне мама сказала, что Вивьен мечтает со мной познакомиться. Дай ей трубку». Он передал ей трубку: «Вы хотите со мной познакомиться? Приезжайте ко мне, потому что я не могу поехать на дачу, у меня нет времени».
И она приехала. Мы стали дружить, я к ней очень нежно отношусь.
– Наталья Петровна, моя бабушка, была женщина и властная, и сложная, и непредсказуемая. Но, конечно, каким-то цементирующим составом или осью, вокруг которой все крутилось, она, безусловно, была.
Однажды у меня была травма шейного отдела позвонка, чудом не парализовало. Я лежал в больнице, Никита Михалков, мой дядя, заезжал ко мне очень часто. Привозил мне от бабушки какие-то завтраки. Но больше всего меня до слез тронула другая история с ним. Никита ведь был очень небогатый человек до достаточно позднего времени, но делал вид, что состоятельный. Помню, я как-то встретился с ним на «Мосфильме», и он спросил: «У тебя деньги есть?» Я говорю: «Нет», – соврал, рубля три у меня было. Никита: «Ну сейчас», – достал кошелек, у него лежало, вот честно, пять рублей и десять. Он мне отдал десять. Причем видно было его колебание – а с чем же он останется. Он начал зарабатывать деньги и стал практически олигархом от кино только уже после перестройки. На самом деле Никита – человек, который инкогнито делает очень много добрых дел. И мнение о нем разное, но далеко не такое, каким он является на самом деле.
Я себя безмерно уважаю и считаю очень смелым человеком, потому что я искусствовед, никогда не учился снимать кино и создал 16 фильмов. Несмотря на то, что меня отругали все 16 раз, никто не посмеет сказать, что я не режиссер. Конечно, трудно, когда всегда присутствует еретическая мысль, что за меня все сделал папа, или дядя, или дедушка. Мой отец жаловался, что ему 70 лет, он уже классик советского кино, а его все называли «сыном Михалкова».
Вообще, у начинающих кинематографистов есть очень неприятная вещь – «синдром первой работы». Это когда, например, приходишь к предпринимателю, которому нужна реклама, и обычно тот спрашивает: «А вы что-нибудь снимали? Рекламу какую-нибудь? Покажите, с чем вы к нам пришли». И ты говоришь: «Нет, я ничего не снимал», – а заказчик тогда: «Нет, вы знаете, идите поснимайте с кем-то, учитесь на других». У меня такого не произошло, потому что в этом бешеном зверином капитализме, который тогда начался, наша фамилия была очень известной, и момент первой работы я проскочил легко. А потом, конечно, начали меня ругать со страшной силой за то, что я снимаю.
Не уверен, что я когда-нибудь влюблялся так, чтобы потерять голову. Мне не с чем, не с кем сравнивать. Было совершенно отдельное чувство к маме моей дочери Маши, Любе Толкалиной. Она была маленькая, совсем молодая, а я уже такой, в принципе, тертый калач, что тоже удобно – легко ездить по ушам девушке.
Можно сказать, что я появилась в кино благодаря моему мужу, Егору. «Антикиллер» был кинематографическим событием, тогда еще не вышла «Бригада». Если бы не Егор, я, конечно, работала бы в театре, может быть, состоялась по-другому. Но именно ему благодарна и обязана тем, что меня знают такой, какая я есть.