Я никогда не обманываю никого. Я верю в то, что предназначено, и в то, что человек может сделать. Из больницы Ляйсан приехала в Новогорск. Она плавала в гипсе, потом сушила его феном. Начала тренироваться. А потом ей снова порезали ногу, вытащили штырь. Врачи ее погубили в том смысле, что сделали ей укол в сустав, который в тот момент был не нужен. И мне об этом не говорили. Я все равно ее не поставила выступать на чемпионате Европы, ради чего эту инъекцию сделали. А потом, когда уже Ляйсан начала выступать на других соревнованиях, она почувствовала острую боль. Снова ей вынимали этот железный штырь и снова зашивали. И снова она приходила в зал и тренировалась. Ну, конечно, она уже не могла выйти на тот уровень, на котором она должна была быть. Когда Ляйсан получила все эти травмы и были вот эти все неприятности в ее жизни, она стала мудрая. Она стала умная, стала очень следить за своей жизнью. Она стала очень ответственная. И очень благодарной всегда была и осталась.
– После операций и восстановления я пошла выступать. Первое выступление было в Казани. Что это было для меня, как гимнастки? Меня уже знали по каким-то наградам, кто-то уже на моем примере рос. Зрители меня ждали, они меня заранее уже любили безусловно и в любом случае мне хлопали. Мне был важен каждый взгляд, который бы направлен на меня. В той ситуации я в гимнастике была первопроходцем, потому что в подобных случаях даже более именитые гимнастки бросали гимнастику, ведь профессиональный спорт – это очень тяжело. Сейчас уже много гимнасток выступают с травмами, ведь я же смогла это сделать.
У меня были почти такие же стрессовые переломы, как у Ляйсан. Один раз мне даже сказали: «Хорошо, что ты вовремя спохватилась, потому что у тебя случилось бы то же самое, что у Утяшевой». Это было за год до Олимпиады, и как раз к ней я восстановилась и вошла в форму.
– Многие удивляются, но я не жалею, что у меня нет главной – олимпийской медали. Когда я в 12 лет давала интервью, они меня спросили: «Кем ты хочешь быть?», и я ответила и всерьез в это поверила: «Олимпийская медаль – это, конечно, хорошо, но для меня главное, чтобы меня любили люди».
Благодаря спорту я получила такую школу. Мне пришлось рано начать зарабатывать на семью. Но это не страшно, это здорово! Я никогда не знала, какой гонорар выплачивают на соревнованиях. Я вообще ничего не знала, кроме того, что самое важное – защитить флаг своей страны, получить похвалу тренера и аплодисменты зала. А когда говорили, что я еще и деньги заработала, хотелось уточнить: «Вы сейчас не перепутали? Я эту денежку не должна отдать никому?» И тренер на меня смотрела с умилением и говорила: «Ребенок, это твои деньги».
Мама воспитывала меня одна, но не было такого, что папа бросил нас. Мама и папа поговорили на кухне и решили, что так будет лучше для нас всех. И я отчасти этому способствовала – попросила, чтобы мама больше не плакала. Мне было тяжело видеть ее каждый вечер в слезах, и я сказала: «Мама, давай уже что-нибудь предпримем. Ты плачешь почти каждый вечер. Сидишь со льдом у щеки. Пожалуйста». И все, мама с папой поговорила. Так было лучше для всех.
Папа жив, мы дружим, общаемся периодически. Я понимаю, что все бывает. Не было бы все-таки меня такой без моего папы – немножко дикой, чуть-чуть принципиальной, достаточно отстаивающей свою правду. Папа появлялся в моей жизни периодически. Я не хочу ни из кого делать демона, а из себя святую. Ведь в проблеме всегда виноваты двое. Соответственно, ну в какой-то момент, значит, я была достаточно резкая, а он недостаточно упорным. Мы работаем над этим. Мы периодически встречаемся, в том числе у мамы на кладбище. Такое бывает. И я вижу, что он тоже страдает и ему тоже нелегко. Просто дело в том, что мы действительно, наверное, мало общались и время чуть-чуть играло не в нашу пользу.
Моя мама разбудила во мне умение быть настоящей. Когда ты в большом спорте, у тебя, как у лошадки, глаза зашорены. Важны только успехи и провалы. И надо очень много успевать. Но однажды мы с мамой вместе куда-то пошли, и я увидела, какая она плавная, уютная, мягкая, интеллигентная, не пытающаяся быть кем-то. Мама была заведующей библиотекой, она безумно любила Блока, у нее было два высших образования, читала лекции, но она этим никогда не кичилась. Просто аккуратненько подсовывала книжку или что-то интересненькое моим подругам или мне. И когда ты рядом с такой женщиной, вольно-невольно это впитываешь. Хочется быть хоть немножко похожей на нее. В какой-то момент, когда она стала моим директором, моим всем, меня стали немножечко троллить: «Ой, смотрите, 25 лет, а с мамой ходит. Мамина дочка!» И что? Мне было так хорошо! Я мамой своей гордилась, очень уважала, и мне хотелось быть рядом с ней, чтобы она видела все и контролировала.
А потом мама ушла. Стремительно, в один момент. Я не могу об этом говорить без слез. Ей было всего 47 лет. Такая молодая! Но никто не застрахован, и более молодые умирают. Тромб! Бабушка и дедушка каким-то чудом это пережили. Как же это страшно для них было! Я ушла в себя, наверное, на полтора года, похудела на 30 килограммов. У меня случались большие проблемы с памятью. Я перестала узнавать многих людей. То есть мозг заблокировался, я лежала под капельницами. И мой самый близкий друг, который оказался в итоге не просто друг, который любил меня всю жизнь – Паша Воля, – просто встал и сказал: «Девочка, я тебя понесу на руках».
Все, что тогда происходило, я помню смутно, только вспышками. Мама умерла в марте, а я ясно помню только лето. Помню, как мы гуляли с Пашей по Барселоне. Тогда я просила об одном: чтобы мы поменьше плакали. Мы с Пашей в тот период все время были рядом. Вместе скорбели. Он был со мной не 8, не 12, а 24 часа в сутки. Он не выпускал мою руку, потому что никому не доверял и боялся, что люди будут вторгаться в мое пространство. И просто в какой-то момент он предложил: «Мы же вместе, пойдем распишемся?» Я сказала: «Пойдем». И Паша поехал со мной в Раевку просить руки у моих бабушки и дедушки.
Когда я поехала на Олимпиаду в Лондон в качестве комментатора, ко мне пришло осознание, что слезами ничего не вернешь, а себя уничтожишь. Мне очень хочется маму вспоминать живой. Она здесь, она рядом, она в моих детях, она везде… Я не хочу оплакивать маму, это было бы неправильно. В тот момент моей жизни со мной был не только Павел, но и мой тренер Ирина Винер. Я ее считаю своей второй мамой, мы очень близки. Она даже захотела познакомиться с Пашей, именно как с моим будущим мужем. Ирина Александровна со мной постоянно на связи.
Ляйсан девочка очень порядочная, очень успешная. Когда у нее погибла мама, она стоически вынесла это. Мы с ней очень долго беседовали на эту тему. И мы говорили о том, что мама всегда с ней, всегда рядом. Хотя мама сама сказала ей: «Отпусти меня, и я вернусь к тебе с твоими детьми». Вот сейчас у нее прекрасный муж, двое прекрасных детей. И жизнь у Ляйсан состоялась. Она на телевидении, светская львица. И при этом Ляйсан прекрасная жена и мама. Я очень довольна ее судьбой. Мы всегда поддерживаем с ней прекрасные отношения. Она приходит ко мне со своими ребятами – это практически мои внуки, красавцы, девочка и мальчик. То есть у Ляйсан все прекрасно. Дай бог, чтобы все в жизни и дальше у нее сложилось так, как складывается сейчас. Я ей это желаю от души.
– У меня было какое-то внутреннее желание: чтобы, когда я буду выходить замуж, это был мягкий, уютный праздник для двоих, а позже уже для семьи. Слава богу, так в моей жизни и случилось. Поэтому мы с Пашей просто расписались, а позже, когда родился Роберт, мы позвали всех друзей и отпраздновали свадьбу и рождение сына. Праздник был скромным и домашним: я сама готовила манты и резала салаты. Мне было очень важно, чтобы друзья Паши вкушали манты и говорили: «Хм… это из какого ресторана?» А он бы им гордо заявлял: «Это Ляйсанька приготовила».
В тот период я была кормящей мамочкой, и мне очень хотелось ощутить все грани прекрасного материнства. После родов я была плюс 30 килограммов, причем мне говорили: «Ешь, детка, надо же, чтобы Робертику побольше молочка. И кому ты такая дохлая нужна?» В какой-то момент, когда у Паши был стендап, встал вопрос: идти мне или не идти? Я тогда очень стеснялась, потому что понимала: я не в той форме. И я в первый раз внимательно взглянула на себя в зеркало и увидела, что вот стоит Пашенька, весь такой звонкий, юный, а рядом с ним стоит тетенька. Хотя я на шесть лет его младше. У меня был пятый размер груди, а я сама была большой, сдобной тетенькой. Так родилась огромная мотивация. Я знаю, многие подумают, что я слишком самокритична, но это все из-за спорта, и это нормально. Когда женщина перестает сама себя критиковать, она перестает быть женщиной.
Со дня нашей свадьбы с Пашей прошло уже восемь лет. Мы расписались 30 сентября – это День Веры, Надежды и Любви. Они и ведут нас по жизни. Но знакомы с Пашей мы гораздо дольше. Много лет мы были просто друзьями, поэтому он меня знает со всех сторон. В какой-то момент появилось чувство, которое я даже не знаю, как описать. Когда тебя тянет, когда ты понимаешь, что самая комфортная твоя зона – рядом с ним. Это чувство ты слабо анализируешь вначале, потому что мы все работаем, очень много работаем и спим мало. Мозг немножко на другом зациклен. И когда ты с этим человеком рядом, тебе хорошо и тепло. У нас это случилось обоюдно.
Это очень странное ощущение: когда ты так долго идешь, борешься за свою правду, за свою любовь, за свою честность, когда ты не размениваешься. Когда ты не смотришь на ровесниц, которые уже встречаются с мальчиками, а ты все время в зале занимаешься. И когда родственники говорят: «Ну ты хоть с мальчиками-то дружишь? С ней что-то не так. Она ни с кем не дружит». А ты идешь и просто говоришь: «Мое от меня не уйдет! Я влюблюсь навсегда, и это будет мой друг. Именно друг, не какая-то страсть, не что-то сиюминутное, что-то блестящее и красивое. И когда это со мной случится, я пойму, что это настоящее».
Когда мне было 17 лет, я впервые открыто заговорила о своей личной жизни. Журналист мне задал вопрос: «За вами ухаживает очень известный хоккеист, а вы о ком мечтаете?» И я ответила: «Я бы очень хотела выйти замуж за аристократа. Чтобы у него был вот такой ровный нос, красивый. Чтобы он был очень худой и у него было тонкое запястье». Вот такого загадала, и как раз такой Паша.
Он – настоящий отец и друг. У него же все из семьи пошло – перед глазами папа и мама, которые всегда вместе. Они даже ходят вместе: идет на кухню Тамара Алексеевна, и дядя Леша идет туда же, они всегда помогают друг другу. И мои бабушка с дедушкой, нэнэюшка с картатаюшкой, уже так же вместе 55 лет живут. Я нэнэй зову, говорю: «Давай подлечим ноги, давай с давлением разберемся». Она говорит: «А как мой старик? Я не могу без него. Давай и его лечить». И я отвечаю: «Давай и его. Хорошо». Все идет из детства. И я очень часто проводила время вот с нэнэй и картатай, со своими бабушкой и дедушкой. Дедушка, Султан Гареевич, за народ был, он положил в Раевке дороги, когда занимал определенный пост. Раньше были проселочные, которые люди протоптали. Я это все видела, слышала и так воспитывалась.
У нас с Пашей двое детей. Но я стараюсь оградить их от публичности. Вернее, это наша с Пашей позиция. Мне хочется, чтобы дети сами приняли это решение в сознательном возрасте – может, в 10, может, в 15 лет. Конечно, иногда хочется поделиться какими-то моментами и обозначить: «Да, у нас есть наши кровинушки, мы их безумно любим. Смотрите, как они подросли, но смотрите аккуратно, со спины».
Но сама я очень соскучилась по зрителям, поэтому мы создали танцевальное шоу «Болеро», благодаря которому я вернулась к выступлениям. Кстати, мама меня видела в Имперском балете под руководством Гедиминаса Таранды, и она тогда сказала: «Хочется еще побольше». И можно сейчас так подумать, что это тоже немножечко для мамы.