А Ульку Козлиху у сруба поставили, и дьяк перед ней указ читает. А про что не слушала Олена.

Кончил дьяк, рукой махнул. Выходит палач, в красной рубахе, кафтан распахнут, за поясом плеть, а на плече топор. На топор глянула Олена, дух занялся. — Тот самый топор и есть…

А уж подручный Ульку схватил, веревкой ее опутал, она отбивается, кричит:

— Ой, робятки мои малые! Ратуйте, православные!

Да кому ж за ведьму вступаться, кабы и сила была. Так ей, анафеме, и надо! Палач на лестницу влез, топор за пояс заткнул, подручный забрал Ульку поперек тела, благо тощая, как ветка сухая. А она разом змеей свилась, визжит, трепыхается. Палач крепко прихватил ее, взмахнул ей, только космы вверх метнулись, да в сруб и кинул. Потом с лестницы соскочил, взял у стрельца факел зажженый. И не приметила его Олена, — на свету-то не видать, что горит, только дым над ним вьется. Оглянулся палач на дьяка старшего, тот сказал чего-то, не слыхала Олена чего, и головой кивнул. Палач факелом над головой покрутил и кинул на солому. Солома сразу занялась. Пламя так и полыхнуло.

Сперва визг из сруба слышался, вой, словно собак свора разодралась там. Бревна сухие, сосновые, загорелись, затрещали. Внутри, верно, тоже солома. Оттуда пламя так и взвилось вверх. Треск, вой, не разобрать — ведьма ль волком воет, огонь ли гудит.

А народ всё на сруб глядел, — как бы ведьма совой не обернулась, да из пламени не вылетела. Нет, замолкла, и бревна рассыпаться стали, а совы не видать. Видно, наговорный корень у нее отняли, а без кореня и силы у ней не стало.

Как догорел сруб, головешки одни остались, старший дьяк подошел к помосту. Олена, как увидала его, опять к Ондрейке метнулась, стрелец перехватил было, но дьяк говорит:

— Ничего, допусти, пущай простится. — И палачу махнул: сыми колодку!

Палач колодку снял, стрелец Олену отпустил, так и повисла она на шее у Ондрейки. А он крепко обхватил ее, к груди прижимает.

Забилась Олена, заголосила:

— Болезный ты мой, да родимый ты мой, да голубь сизый. Ой-ой-оюшки! силы-моченьки моей нету! возьми ты меня в мать-сыру-землю!

Кругом в толпе бабы реветь начали.

— Ну, будет! — сказал дьяк. — Стрельцы схватили Олену за плечи и оттащили. Подручный палача крепко держал Ондрея и уж снова ему руки скручивал.

Палач взял Ондрея, положил его на помост, головой на плаху, отступил и топором взмахнул. Олена так и грохнулась лицом в землю. В голове у ней помутилось, обмерла.

А палач топор над головой держит, сам на боярина смотрит, чтоб тот знак подал, голову рубить.

Дьяк стоит, медлит, на дорогу смотрит. Словно ждет чего-то.

— Чего ж не рубишь? — закричали в толпе.

— Мотри, ужом обернется, уползет. Руби скорея!

Вдруг вдали загремели литавры и копыта лошадиные застучали.