И, несмотря на трещавшие от запасов погреба, бабка Дуня на людях, не умолкая, жаловалась на нужду и бедность, чтоб сельчане, слыша это, не ходили бы в гости к ней, не просили одолжить харчей.

Димка к осени совсем поправился. Раздался в плечах. Стал красивым, рослым мужиком, на какого откровенно заглядывались деревенские девчата.

Молодые доярки затевали с ним игривые, опасные игры. Тискали, мяли его за коровьими кормушками осмелевшей девичьей стайкой. Да оно и понятно, парней в селе было мало, на четверых по полмужика приходилось, как шутили сами. И все спрашивали Димку, кому он достанется до пояса, а какой — ниже пояса?

Шилов сгребал девок в визжащий клубок и отвечал, хохоча во все горло:

— На то, что ниже пупка растет, мне и десятка деревень мало! Не верите? А ну, кто первая, подходи, докажу! — и, ухватив притворно убегающую, самую сдобную из девок за упругие груди, валил при всех в траву, лапал безнаказанно, грозился вечером поймать в темном углу.

— А ты приходи в клуб на танцы. Уж мы тебя вымотаем. Ловить не придется! — хохотали в ответ девчата.

— Я только один танец знаю. Подсебяк, — отбрехивался Шилов. И никуда не высовывался по вечерам.

Мимо дома ходили девки с песнями и частушками. Вызывали Димку на гулянье. Называли миленком. Димка не торопился.

Он делал вид, что присматривается, выбирает. Не хочет спешить. Но однажды вечером вышел покурить на завалинке, а девки тут как тут. Облепили, как мухи. Не отбиться от них, не вырваться.

— Да ты что? Не живой, что ли? — смеялись в лицо.

Димка кое-как от них выскочил. Он никому, даже бабке Дуне не признавался, что в милиции, когда его взяли вместе с пацанами, отбили ему все, и даже теперь, через годы, мужичье в нем не просыпалось.

Он шутил, смеялся весь день до темноты, а ночами чуть не выл от злобы.

Бабка Дуня видела все. Понимала. Потому — не спрашивала. Но однажды привела в дом знахарку из соседней деревни. Попросила помочь Димке, не выдав ее. Когда парень пришел с работы, знахарка предложила ему попариться в баньке. И, оглядев парня, сказала:

— Беда у тебя, сынок. А ну ляжь головой к заходу солнца. Отчитать твое горе испробую, — и молилась перед свечой, и поила парня всякими зельями, покуда он не заснул.

Три дня она с ним мучилась. А потом сказала:

— Мужиком будешь, отцом — не стать никогда. Припоздало ко мне пришли. Коль сразу б, и детей бы имел.

— Бабуля, милая, да уж не до жиру. Хоть это, если вернула мне, до смерти тебе обязан, — не верилось Димке. А когда знахарка ушла, признался бабе Дуне: — Думал, так и сдохну, как пень трухлявый. Растерявший все по ветру. А вы и в том мне помогли. Поняли, как будто мамка родная.

И вскоре Димку в доме не видно стало. Все чердаки извалял с девками, искатал все сеновалы. Словно сам черт в него вселился. За ночь с несколькими переспать успевал.

Словно упущенное наверстывал. Никем не брезговал. Никакой не отказывал. За ним вскоре закрепилась замаранным хвостом слава первого колхозного кобеля.

Многие мужики обещали ему всадить вилы в бок, коль посмеет подойти к их бабам и дочкам. Но Димка лишь посмеивался в ответ. И кто знает, сколько бы он пне плутовал, не нарвись он на Ольгу. Та переехала в их деревню с Кубани, где разошлась с мужем. Устроилась работать на пасеке и зажила спокойно, с двумя дочками, беленькими, синеглазыми, похожими на ромашек.