Первые лучи солнца преодолели препятствие из снежных щитов, осветили долину и осветили отряд Заурбека, двигавшийся вдоль реки. Берега этой реки круты и обрывисты. Иной раз надо проехать и десять, и пятнадцать верст, чтобы найти переезд.
Переезд, по которому прошел отряд Заурбека, остался далеко позади. Обрывистый берег реки находился справа, а слева тянулся невысокий горный хребет, именуемый Куба-Топа. Впереди отряда лежали кабардинские аулы, в которых сосредоточены были красные войска.
…Бой разыгрался быстрее весенней грозы.
В тот момент, когда прибыло донесение от передового разъезда, сообщавшее о встрече с пехотой противника, полковник Юрий стремглав примчался с вершины Куба-Топа и сказал своим обычным равнодушным тоном:
– Весь наш левый фланг и часть тыла окружены кавалерией.
Таким образом, с самого начала отряд Заурбека очутился в ловушке: впереди – пехота, справа – непроходимая река, слева и позади – кавалерия. Первую из трех сотен отряда Заурбек выслал лавой навстречу пехоте. Этой сотне было приказано завязать с пехотой бой и удерживать ее на дальнем расстоянии. Вторую сотню, развернувшую лаву перпендикулярно первой, направили на Куба-Топа. Эта сотня должна была привлечь на себя удар неприятельской конницы и потом, смыкаясь к флангам, отступить к сердцевине отряда. Завлеченного неприятеля ожидала третья – лучшая сотня построенная впереди батареи, имевшая на флангах пулеметы. И так случилось: преследуемая противником сотня отступила и рассыпалась вправо и влево – она очистила пространство для действия пулеметов и пушек, которые били картечью. Пулеметный огонь и картечь расстроили первые ряды нападавших, но позади их, с непередаваемым криком, мчались еще и еще… Тогда Заурбек взял из рук Хацу зеленое знамя с полумесяцем и звездой и выехал впереди третьей сотни.
– Кабардинцы! – прогремел его голос, побеждая стук пулеметов. Редкие удары орудий служили как бы знаками препинания к его речи. – Посмотрите на этих людей, которые летят сюда на кабардинских конях и в кабардинской одежде! Они хотят уничтожить Кабарду, они плюют на наши обычаи, они втоптали священное «напэ» в кровавую грязь! Посмотрите на их кровавое красное знамя! Оно несет разрушение нашим аулам и смертельную обиду нашим дочерям и женам. Эти люди, идущие под знаменем крови, служат чужим, враждебным нам желаниям. Они одеты так же, как и мы, но душа их принадлежит врагам! Вперед – вот перед нами открывается счастье умереть за кровь наших предков и детей! Вы увидите сейчас, как Заурбек пойдет впереди вас. Но пусть будет проклят час моего рождения, если я поверну коня!..
Отдельные всадники красной кавалерии, опередившие свою лаву, были всего в нескольких саженях, когда с громовым «Алла!» сотня отборных бойцов во главе с Заурбеком кинулась вперед. Этот удар напоминал камень, пущенный пращой Давида. Громадная растянутая линия коммунистов дрогнула и повернула назад. Напрасно грозили комиссарские револьверы: тому, кто потерял во время конного боя сердце, его уж не найти! Зеленое знамя, бывшее в руке Заурбека, развевалось горделиво и победоносно.
Едва покончив с конницей, Заурбек собрал людей и повернул фронт к пехоте. Но это был уже не бой, а игра с огнем. При виде стройной лавы, наступавшей рысью, в полном порядке, пехота вышла из окопов и подняла руки. Некоторые пехотинцы втыкали винтовки штыками в землю. Некоторые кричали «ypa!». Это «ура!» относилось к тем, кто их победил…
К вечеру, когда уже давно высохла пролитая кровь, когда раненые успели в сто первый раз рассказать, как и при каких обстоятельствах их встретила пуля, и при этом рассказать каждый раз по-новому, потому что говорят на Кавказе: «Ты не услышишь ту пулю, которая тебя ранит, и не заметишь ту женщину, которая похитит твое сердце…». Когда убитых распределили по подводам и разъехались подводы по многоколейным кабардинским дорогам, разнося слух о битве и победе, Заурбек подъехал к высокому холму, еще освещенному уходившим за Эльбрус солнцем. Лицо его было печально. Правда, он победил и перед его отрядом открывалась дорога к сердцу Кабарды – к Нальчику. Но разве можно забыть, что среди убитых и раненых с обеих сторон не насчитывалось и трех грамотных? Кто же, в конце концов, затеял бойню? Те, кто разумел. А кто погибал, кто отдавал свою кровь, кто оставался лежать в холодном безмолвии? Те, кто не умел отличить «а» от «б».
Заурбек тысячу раз видел перед собою поле, покрытое безжизненными телами. Но тела эти принадлежали враждующим сторонам: немцам и русским, русским и туркам. А сейчас по обе стороны смертного рубежа лежали русские и pyccкиe, кабардинцы и кабардинцы.
«Если бы, – подумал Заурбек, – если бы я уступил и через это перестала бы литься кровь, – я бы не задумываясь уступил…» «Но ведь они включили кровь в свою программу!» – подумал он через минуту: «Согласен ли ты уйти с поля битвы, чтобы уступить дорогу тем, кто празднует победу новыми убийствами?» – спросил себя Заурбек. И ответил: «Нет, не согласен». «Согласен ли ты сам умереть за то, за что умерли только что твои друзья?» – снова спросил себя Заурбек. И ответил: «Да, согласен». Эта мысль облегчила его. А когда он подумал еще о том, что путь, на котором он стоит, ведет или к победе или к смерти, и что победа где-то далеко, а смерть – вот здесь, за каждым поворотом дороги, его грудь вздохнула легко и свободно. Ибо правда – всякая правда – состоит в том, за что ты готов отдать, во-первых, свою жизнь, а уже потом – жизнь близких тебе. Такую правду нашел в себе Заурбек.
Он поднялся на холм, приказал трубить сбор. Краешек алого солнца медленно таял где-то там, за грядой снежных щитов. Заурбек пристально всматривался в солнце. Он вспомнил в эту минуту восходящее солнце, не так давно встретившее его на берегах Терека. Лицо его посетила улыбка, и была эта улыбка печальна.
Глава IX
Диктатор
После второго боя на подступах к Нальчику (у реки Баксан) в Кабарде не оставалось уже сколько-нибудь значительного красного отряда.
В погожий сентябрьский день, когда улыбка осени прелестнее улыбки весны, когда, сознавая это, человек убеждается, что перед закатной красотой, властно и горделиво побеждающей сердце, безмолвно склоняется красота восходящая, Заурбек въезжал в столицу родного народа. Золотые слезы увядающих тополей и лип беззвучно спадали к ногам утомленных коней. Вдоль дороги, ведущей к середине города, выстроились делегации от кабардинского, русского, грузинского, балкарского и еврейского населения города. Учебные заведения вывели школьников и школьниц, одетых весело и нарядно. Какое-то музыкальное общество, лишившееся при коммунистах музыкальных инструментов, не растерялось и вышло встречать победителя с гитарами и балалайками, перевитыми лентами. Позади шпалер и в промежутках между ними яркими пятнами выделялись дамы и барышни, в праздничных платьях, с лицами, застывшими в улыбке, и не знающими усталости голосами: «Браво! Ура! Слава!» – кричали они, и крик этот вносил что-то стихийное в торжество этого дня.
В голове отряда ехал Хацу, везший зеленое знамя – бережно и гордо. За ним – в колонне по три – сдерживая играющих коней, двигалась третья сотня, ядро – опора – и победа отряда. Командир сотни, бесстрашный Павлик, не знавший тогда, что ровно через год на его шею опустится тяжелый драгунский клинок, зажатый в руке красного кавалериста, раскланивался направо и налево. Он принимал рукоплескания, как должное, потому что его сотня первой вошла в завоеванный город, и – едва войдя – разбила тюрьму и освободила заключенных. На приличном расстоянии от головной сотни ехал Заурбек, окруженный как-то вдруг образовавшейся свитой. Несколько десятков человек, гарцевавших вблизи Заурбека, едва ли одною десятою своею частью принимали участие в походе. Но велика сила успеха: каждый, кто мог, подъезжал к Заурбеку, – словно по важному делу – и, сказав ничего не значащее в этом случае «милости просим», оставался, уподобляясь звезде вблизи восшедшей луны. Однако, когда отряд втянулся в город и узкие городские улицы невольно призвали свиту к порядку, каждый желающий горожанин мог увидеть того, кто освободил Кабарду от красных.
– Где он? Где он? – спрашивали судорожно шевелящиеся губы, в то время как глаза блуждали бесцельно и придавали лицу бессмысленное выражение.
– Да вот этот, в красной черкеске, видишь, какое лицо у него страшное!