— А Минаков, разведчик?

— Умер.

Генерал тяжело вздохнул:

— Время…

У Железных сложились почти родственные отношения с Проваловыми. «Вернетесь в Москву, вас на вокзале встретят»,— говорила мне Алла Ивановна. Речь шла о посылке для Константина Ивановича.

Я, признаться, и сам заочно проникся симпатией к командиру дивизии. Наверное за то, что он был дорог Железным. А еще — за честность. В своих военных ме­муарах «В огне передовых линий» Провалов написал о том, почему погиб Спартак, почему, то есть, не подошли и не ударили с юга главные силы — стрелковый батальон. «В этот вечер,— пишет Константин Иванович Провалов,— батальонные кашевары запоздали с ужином… Старшины рот, нагруженные термосами, догнали подразделения на марше. Комбат… решил остановить людей и накормить их. При раздаче пищи неизбежно возникает сутолока…» Из-за нее-то ночью и просмотрел комбат сигнал к атаке.

Действительно, жизнь состоит из непоправимостей.

В день отъезда я зашел к Железным за посылкой. Алла Ивановна молча накрывала на стол. Молча все сели. Неожиданная, странная тишина повисла в дружном об­щительном доме. Вся семья в сборе, и — тишина. Что случилось, что могло случиться чрезвычайного за одни сут­ки?

— А вы знаете,— сказала Алла Ивановна вдруг,— Провалов-то ведь умер… Вчера вечером звоним в Моск­ву и… Мы с Новым годом его поздравили и все думали, что же ответа-то нет? А он — в декабре…

И через паузу добавила:

— А у его сына, у Кости, сын родился…

Я глянул на посылку, вместо «Провалову К. И.» стоя­ли инициалы «К. К.». Там были пеленки, распашонки…

В Москве меня встретил Костя.

— Сын ваш в ноябре родился, значит Константин Иванович все-таки успел на внука поглядеть,— сказал я, словно теперь это имело какое-то значение.

— Нет, не успел. Отец последние недели в больнице лежал, на руках у меня и умер.

Земля прозрачнее стекла… Конечно, 1981-й не 1941-й, совсем другой декабрь. Но мне все кажется: кто войну до конца прошел, тот и потом не умер, а погиб.

«Божественной Валерии Мессале от Спартака привет и счастье… Когда ты получишь это письмо, вероятно, меня уже не будет… Будь мужественной в жизни, живи ради любви ко мне, живи ради нашей невинной девоч­ки… К тебе с последним поцелуем летит последняя мысль, последнее биение сердца твоего Спартака».

«Здравствуй, моя дорогая Тасюшечка!.. Последняя наша встреча застыла во мне как яркий поток солнечных лучей… Целую бессчетно раз тебя так, как целовал по­следний раз в парке… Целую Валечку и Шурочку. Оста­юсь твоим. Спартак».

Одно и то же чувство — неумирающее, несжигаемое, неприкосновенное, то самое чувство, которое иногда так трудно укладывается в слова.

Маленькая дочь легендарного вождя восставших рабов, пишет Джованьоли, спросила у матери, показывая на урну: