Я на самом деле чувствовала так, чувствовала, что мне терять уже нечего.

Эсэсовец воззрился на меня и маму и буркнул:

– Давай, иди, старая коза, – и указал направо.

Для нас было огромным облегчением, что мы покидали Освенцим, даже неважно, куда нас отправляли. А тех, кому велели отойти влево, поместили в барак, где они якобы должны были содержаться в карантине. Мы сомневались, что встретим когда-нибудь кого-то из них. И, избавленные от страшной участи, мы не могли от души радоваться этому, став свидетельницами чудовищных ситуаций: матерям приходилось выбирать, умереть ли вместе со своими детьми в газовой камере или отойти в правую сторону и жить. Большинство предпочли не разлучаться с детьми, но некоторые сильнее жаждали выжить сами, выражение их глаз невозможно забыть. Мне кажется, они так потом и не оправились.

Нам, отобранным, вручили бумаги, в которых говорилось, что мы едем работать в Германию. Я страстно хотела выяснить, кто из моих друзей тоже спасся от смерти и куда их направляли, поэтому я побежала в наш барак разузнать. Многие, на мою радость, тоже оказались среди пощаженных.

Потом произошло нечто ужасное. В день отбора, еще не завершившегося, в лагерь прибыл доктор Менгеле. Он пришел в бешенство и прилюдно наказал Шварцхубера. Менгеле объявил напившемуся lager älteste, что не его дело осматривать узников и только он, как врач и как начальник женского лагеря, решает, кто годится для работы, а кто нет. Менгеле аннулировал результаты отбора и приказал начать заново. Я очень волновалась, потому что понимала, что второй раз моей матери не спастись.

Расстроенная, в смятении, я потеряла ее из виду. Нас выстроили в шеренгу, и я не могла найти маму глазами. Зной делался все сильнее, и очередь двигалась наружу из барака, к Менгеле, сидевшему на улице и фильтровавшему узниц. Когда я должна была предстать перед ним, вдруг разразилась гроза и полил ливень, охранники разбежались, и мы тоже. Я со своими подругами спряталась в уборных.

Дождь спас нас, потому что слишком много хлопот было с тем, чтобы собрать всех обратно и поставить в ряд. По-моему, Менгеле просто демонстрировал подчиненному свою власть. Кто-то пришел к нам в уборные с сообщением, что Менгеле оставил нас в покое и отбор закончен. Как же я была счастлива! Первый раз счастлива в Освенциме. Показалось солнце, и я разыскивала мать, чтобы передать ей хорошие новости.

Увидев, что она идет навстречу мне по лагерной улице, я побежала к ней с криком:

– Как же нам повезло, что второй отбор отменен, мама!

– Отменен? – удивилась она. – Но я была на нем.

Я взглянула на нее с ужасом.

– Нет! Что случилось?

– Меня взяли на работы, – усмехнулась она.

Моя дорогая мама соблюдала лагерные порядки и делала то, что ей говорили. Не сумев найти меня, она встала в очередь, ожидая, когда я покажусь. По какой-то неведомой причине Менгеле указал ей идти направо.

Судьба ли это, еще ли одно чудо? Как узнать?

ПРЕЖДЕ ЧЕМ МЫ окончательно избавились от освенцимского кошмара, нам пришлось выдержать еще одну пытку – карантин в женском лагере, frauernlager. Нам казалось, что в Семейном лагере скверно, но, как выяснилось, нас еще баловали.

Женский лагерь был настолько переполнен, что места в бараках нам не нашлось и нас запихнули в подвалы с крысами. Мы очень их боялись. Нам не дали в первую ночь там еды, и вода скоро закончилась. В подвалах было темно, сыро и грязно, и мы молились о том, чтобы нам побыстрее разрешили выйти из них.

И, благодарение Богу, через три дня нас выпустили оттуда и маршем погнали на вокзал, где эсэсовцы передали нас немецким солдатам для сопровождения в Германию. Нам так не терпелось покинуть Освенцим, мы так привыкли опускать головы и избегать контакта глазами, что едва взглянули на этих солдат. Но успели заметить их потрясение при виде нас. Я никогда не видела людей столь испуганных, как немецкие солдаты в тот момент, когда мы впервые предстали перед ними. Некоторых из них тошнило, а другие отворачивались от такого зрелища и запаха. Они, должно быть, уже имели некоторое представление о том, что такое лагерь смерти, и почуяли запах сжигаемых человеческих тел. Но, вероятно, до встречи с нами они еще до конца не поняли, что тут происходит и как с нами обращаются.

Наше самосознание очнулось, когда мы заметили их реакцию. Никто из нас годами не видел себя в зеркале. Мы настолько привыкли, что нас окружают грязные, скелетоподобные люди в отрепье, покрытые вшами и изможденные болезнями, что почти перестали обращать на это внимание. Но немолодые солдаты, многие из которых воевали на Первой мировой и побывали в траншейном аду, были совершенно ошеломлены.