Однажды он застал меня за чтением растрепанной старой книжки о Фрейде, пронесенной кем-то в лагерь. Я так тосковала по прекрасной библиотеке своего детства, что читала все подряд, даже «Введение в психоанализ» самого Фрейда. Фреди выхватил книгу и, полистав, нахмурился: «Не слишком подходящая литература для юной девушки! Не спеши распрощаться с радостями детства».
Он отобрал у меня книгу, и я сердилась, но потом поняла, что вздохнула свободнее без нее. Внезапно мне показалось, что я дома с отцом, интересующимся, что я читаю и подобающее ли это чтение. На несколько дней я попала в немилость у Фреди. Но я стала писать песни и стихи для детей, и это увлекло меня больше, чем Фрейд.
Как бы ни старался Фреди, а с каждым днем страхи только усиливались, даже в созданном им посреди ада райском уголке. Еще одним частым посетителем барака был Арно Бем, старший по лагерю, бывший сутенер и палач. Он забил одного из узников до смерти за то, что тот стоял не в ряд с остальными на перекличке, но он каким-то извращенным образом испытывал любовь к детям и, кроме того, был влюблен в одну из девушек в нашем бараке. Он дарил ей золотые украшения, изящные платья, все что угодно.
Бем был необыкновенно уродлив. Даже если не вспоминать о черном треугольнике, который он носил как убийца, сама его внешность устрашала: грубое лицо с ужасными шрамами, искривленная спина, напоминавшая о Квазимодо. С кривой усмешкой он входил к нам и садился играть с маленькими детьми, точно с давними знакомыми. Нам его визиты не нравились, и мы, девушки-подростки, старались не попадаться на его пути, но, случись что, никак не смогли бы остановить его.
Помимо страха перед людьми вроде Бема мы еще и очень боялись заболеть, потому что это ускорило бы нашу гибель от газа. Но в антисанитарных условиях Биркенау невозможно не заразиться дизентерией или тифом, и мы все перенесли их. Однажды у меня распух язык. Моя подруга Зузана устроила встречу со своим отцом, он дал какие-то лекарства, и за несколько дней я выздоровела. В другой раз я заболела дизентерией, и меня послали к лагерному врачу, тоже заключенному, который расспросил меня о перенесенных в прошлом недугах. Я покраснела и ответила: «Я не скажу, а то вы подумаете, что я сумасшедшая». Но в итоге я призналась, что болела и пневмонией, и плеврозом, и энцефалитом, и тифом.
Сама недоумеваю, как смогла пережить столько тяжелых болезней, несмотря на то что еще в детстве не отличалась здоровьем, но думаю, что тревоги и заботы моей матери обо мне в Пльзене дали мне силу вновь и вновь противостоять смерти.
В начале февраля всем, прибывшим до нас с сентябрьским транспортом, включая Фреди, бо́льшую часть детей и тетю Иржину, приказали написать открытки своим родственникам в Терезине. Они провели в лагере смерти полгода.
Им велели писать по-немецки, не более чем тридцать слов, и заверить родню, что все они здоровы и заняты работой. Открытки приказали пометить более поздней датой, концом месяца, под предлогом, что им еще предстоит пройти цензуру в Берлине перед отправкой по адресам. Мы долго не понимали, что это значит, и молили небо о том, чтобы вся затея с открытками предвещала какие-то улучшения.
Как только все написали послания, их уведомили, что они будут вскоре отправлены в трудовой лагерь в Хейдебрек. Немцы усердствовали в обмане, так как в Польше действительно существовал небольшой лагерь с таким названием, в городке, где располагался химический завод. Отбытие в Хейдебрек означало для меня новую разлуку с Фреди, тетей Иржиной, моей подругой Зузаной и многими другими, кого я любила, возможно – разлуку навсегда.
День рождения Фреди приходился на 11 февраля, и мы подготовили сюрприз – праздник для него в детском бараке, с несколькими блюдами и маленькими подарками. Он пришел в барак необычно поздно, весь покрытый кровью. Немцы жестоко избили его, но почему, он не сказал. Что-то мучительно беспокоило его, а в следующие дни он выглядел все более и более удрученным. Мы заметили, но подумали, что он тревожится из-за предстоящего переезда и из-за тех, кто останется без его опеки. Фреди назначил себе преемника, некоего Хуго Ленка, которому другие остающиеся должны были помогать, но все равно переживал, как мы справимся без него.
7 марта у чехов был национальный праздник – день рождения нашего первого президента Томаша Гарриге Масарика. Случайно или нет, но на следующий день прибыло пополнение СС с конвоем грузовиков. Нас разбудили посреди ночи криками и ударами дубинок и приказали всем, привезенным в сентябре, выйти наружу. Позднее мы узнали, что некоторые предпочли покончить с собой, только бы никуда не ехать с эсэсовцами.
Нас всегда пугало, когда охрана врывалась неожиданно и особенно по ночам, поэтому мы в молчании сидели и слушали, как они сажали выведенных наружу на грузовики и как увозили их.
Мы плакали от страха, что наших товарищей отправят сейчас в газовые камеры и что их исчезновение показывает, что ждет нас самих через полгода, и вдруг раздалось пение с отъезжавших грузовиков, наш национальный гимн
Потом мы узнали, что в газовых камерах 3792 человека – мужчины, женщины и дети – перед смертью мужественно пели еврейский гимн
Внезапно я проснулась от того, что меня резко трясли, и моя подруга Зузана кричала:
– Я вернулась! Вернулась!
– Что? Что случилось? – спросонья спросила я.
– Доктор Менгеле пожаловался, что ему не хватает помощников-врачей, поэтому всех медиков и их ближайших родственников отослали обратно в Семейный лагерь, – объяснила она. И добавила: – Всех остальных удушат газом.
Я вскочила молнией, как и моя мать. Хотя мы и догадывались о чем-то подобном, известие поразило нас.
– А Фреди? – допытывались я. – Ты видела Фреди?