И когда адская «Маринарелла» исполнялась опять и опять, нас заставляли строиться на холоде, в наших смешных обносках, на мокрой грязи, никогда не замерзавшей и засасывавшей обувь прямо с ног. Мы, дрожа, держали головы склоненными. Иногда перекличка занимала час, а иногда – два.

В грязи, в снегу и на льду.

Старые, больные, истощенные часто умирали, и их тела сразу же уносили. Они страдали от так называемой болезни Освенцима, больше поражавшей мужчин, чем женщин: их лица и особенно глаза ничего не выражали, как лица мертвецов. Это было полной покорностью злому року, философским обмороком, после которого люди не способны были восстановить умственные способности. Личность в человеке умирала, а жизнь теряла для него всякое значение. Когда с кем-то из женщин такое случалось, мы понимали, что она не хочет жить и не выживет. Им не нужно было кончать с собой. Само собой происходило полное угасание физических сил. Таких узников и узниц называли «мусульманами» на лагерном жаргоне, что отсылало к обычаю у мусульман простираться ниц при молитве.

Остальные, все еще надеявшиеся выжить, с готовностью ожидали перекличек и, иногда, визитов доктора Менгеле и lager älteste, оберштурмфюрера Иоганна Шварцхубера, которого всегда сопровождали другие офицеры СС. Под их начальством переклички становились еще более тяжелым испытанием. Некоторые эсэсовцы, в основном пьяные, заставляли ради забавы самых изнуренных, отощавших и больных узников делать гимнастические упражнения на вонючей липкой глине.

Ударяя обессиленных людей по ногам, охранники бросали их на землю и приказывали отжиматься или заставляли бежать на месте, прыгать или кувыркаться, пока они не падали. А мы были вынуждены смотреть, как люди с сердечными заболеваниями, с иными недугами или ослабленные голодом старались изо всех сил, пока не сдавались или не умирали.

Всякий раз, когда я слышала первые аккорды отвратительного марша, я преисполнялась отчаянием при мысли о новом дне в этом земном аду, о голоде и страхе смерти. То, чему мы становились свидетелями, было невообразимым по ужасу и зверству. И каждый знал, что может оказаться следующей жертвой.

Но человеческий дух удивительно стоек. Подобно тому как некоторые из мужчин, подвергнутых издевательству, продолжали из последних сил делать упражнения и сохраняли себе жизнь, мы блокировали ощущение ужаса от того, что наблюдали, и сосредотачивались только на собственном выживании. Мы привыкали, таким образом, к самым чудовищным обстоятельствам и с каждым днем готовы были вынести чуть больше, чем накануне.

Постепенно я начала повыше поднимать голову и присматриваться к тому, что меня окружало. Подобно Терезину Освенцим, или Аушвиц-I, и Освенцим, или Аушвиц-II – Биркенау представляли собой часть прежнего военного лагеря возле польского города Освенцим, в семидесяти километрах от средневекового Кракова. Территория в сотни две акров вокруг красных кирпичных казарм Освенцима-I была пустырем среди полей и березовых лесов. Birken по-немецки и значит «березы». Во всем лагере я не видела ни одного цветка, ни одной травинки, ничего, кроме грязи.

На территории располагалось тридцать шесть пронумерованных бараков, по обеим сторонам главной дороги. Ужасный lager älteste Арно Бем жил в бараке номер 1, за которым находились вонючие уборные, куда нас водили раз в день и заставляли справлять нужду на глазах охранников. Дальше стоял медицинский барак, где распоряжались доктор Менгеле и его коллега доктор Фриц Кляйн. Тогда мы этого не знали, но там производили кошмарные эксперименты над женщинами и детьми, в особенности – над близнецами и беременными. По соседству с медицинским стоял барак 31, который предназначался, по объяснению Иржины, для детей в возрасте от восьми до четырнадцати лет. На этом настоял Фреди Хирш, который управлял им «в целях улучшения морали и дисциплины».

Таким подросткам, как я, да и кому бы то ни было еще в лагере запрещалось ходить туда, но я решила как-нибудь пробраться к Фреди. Однако, прежде чем я могла запомнить путь и придумать план, перекличка завершалась, и женщина с хлыстом загоняла нас обратно в наше строение.

Через несколько дней я сумела разглядеть ее и едва не потеряла сознание: это была Тилла Фишлова, всеми любимая девушка-лидер «Маккаби» из Пльзеня, которая столь прилежно обучала нас вместе со своим кавалером Карелом Шляйснером. Она тоже узнала меня. Я недоумевала, как она так изменилась за три месяца с того момента, когда я в последний раз видела ее в Терезине. Красивое, свежее лицо Тиллы, всегда светившееся добротой, превратилось в суровую физиономию зрелой женщины, пособницы СС.

Наклонившись ко мне, она прошептала: «Зайди вечером в мою комнату», – и у меня кровь застыла в жилах. Мы переглянулись с мамой и обе опять хотели взглянуть на Тиллу, но она уже ушла, грозя палкой слабым и больным.

Вечером я, трепеща, направилась к ней в каморку. Меньше всего на свете я желала привлечь чье-то внимание в Биркенау, тем более кого-то, кто работал на нацистов. Каморка Тиллы была теплой, и я обратила внимание на то, что там стоит настоящая кровать, покрытая матрасом, а не сеном. Она затворила за мной дверь и жестом указала встать напротив себя. Не сумев удержаться, я выпалила: «Что с тобой случилось, Тилла?»

Я быстро поняла, что она уже не тот человек, кого я знала: в ее голове что-то сломалось. Она начала довольно бессвязно распинаться, что-то насчет Карела и того, что она не могла выдержать мыслей о нем и о том, что он делал. Сперва я плохо ее понимала. Она сказала, что все мы все равно умрем, поэтому до сегодняшнего дня она имела полное право позаботиться о себе, о лучшем обращении с ней самой.

– Спой мне, – вдруг потребовала Тилла. Когда-то, мокрая после купания, загорелая, она слышала мое пение на Еврейском озере, когда мы всей компанией, забыв о грозивших бедах, вместе смеялись, рассказывали истории и пели.

У меня выступили слезы при воспоминании о тех временах, а горло сжалось так, что я не смогла выдавить из себя ни звука. Раздосадованная, она рявкнула: «Ну прочитай тогда стихотворение». Но я была слишком расстроена и напугана и не сумела вспомнить ни одного, тогда она вручила мне книжку чешской поэзии. Мои руки тряслись, а голос дрожал, когда я стояла перед ней, но я продекламировала лирические стихи Ярослава Врхлицки и Витезслава Галека, а она слушала лежа, с закрытыми глазами. Когда я прочитала достаточно много, она отослала меня прочь, и я побежала назад к матери, согреться рядом с ней.

Чтение стихов и пение для Тиллы стало моей обязанностью, и со временем я узнала, что с ней произошло. Карел, ее единственная любовь, попал, под угрозой казни, в лагерную зондеркоманду, состоявшую из евреев и занимавшуюся сожжением тел погибших в газовых камерах. Иногда члены зондеркоманды натыкались на трупы собственных родственников, а избавляло от этой дьявольской работы только самоубийство. Их содержали изолированно, но зато они пользовались исключительными привилегиями: у них был свой барак, столько еды, табака и выпивки, сколько они пожелают, никаких перекличек. Каждая новая Sonderkommando заменялась другой в течение полугода или года, и следующая группа получала задание избавиться от тел предшественников.

Мысли о том, чем ежедневно занимался Карел, и о том, что его могли удушить газом в любую минуту, причиняла Тилле такие страдания, что она вымещала боль на нас, когда каждое утро будила, полная агрессии и злобы. Я спрашивала: «Почему ты так свирепствуешь?», и она отвечала, что не может ничего с собой поделать: «Это реакция. Я злюсь на весь мир».

Время от времени ей удавалось видеться с Карелом, но встречи только прибавляли злости, так как, по ее словам, он сходил с ума. Поскольку я знала Карела до лагерей и поскольку со мной Тилла могла поболтать о прежних счастливых деньках, она привязалась ко мне. Я единственная знала о том, как она мучается, но на рассвете Тилла опять превращалась в другого человека – пышущую ненавистью фурию, ненавидимую в ответ. Однако она никогда не обращалась жестоко со мной и моей матерью.

Ежедневные встречи с Тиллой, бесконечные переклички и ужасная музыка Фучика только укрепляли мою решимость найти Фреди. Я перепугала мать, когда попросила тетю Иржину, пришедшую к нам повидаться, одолжить мне ее пальто. По пришитому к нему номеру определяли, что она из группы, транспортированной до нас, а это позволяло ей беспрепятственно перемещаться по лагерю. У каждого из нас на одежду был пришит номер и треугольник, цвет которого обозначал ту категорию «врагов рейха», к которой принадлежал узник. Мы быстро заучили эти цвета: приближение к человеку, носившему треугольник другого цвета, чем твой, было чревато неприятностями. Евреи носили желтые треугольники, коммунисты и иные политзаключенные – красные, проститутки, убийцы и асоциальные личности – черные, уголовники и саботажники – зеленые, цыгане – коричневые, свидетели Иеговы – фиолетовые, гомосексуалисты, насильники и педофилы – розовые.