Она бывала сама не свояВесной на морском ветру.И с последней шлюпкой на борт прибылаЮная Ивлин Ру.Носила платок цвета мочиНа теле красы неземной.Колец не имела, но кудри ееЛились золотой волной.«Господин капитан, возьмите меня с собой до Святой земли,Мне нужно к Иисусу Христу».«Поедем, женщина, мы, бобыли,Понимаем твою красоту!»«Вам это зачтется. Иисус-господьВладеет душой моей».«А нам подари свою сладкую плоть,Господь твой помер уже давно, и некому душу твою жалеть,И ты себя не жалей».И поплыли они сквозь ветер и зной,И любили Ивлин Ру.Она ела их хлеб, пила их виноИ плакала поутру.Они плясали ночью и днем,Плывя без ветрил и руля.Она была робкой и мягкой, как пух,Они — тверды, как земля.Весна пришла. И ушла весна.Когда орали на пьяном пиру,Металась по палубе корабляИ берег в ночи искала она,Бедная Ивлин Ру.Плясала ночью, плясала днем,Плясала сутки подряд.«Господин капитан, когда мы придемВ пресветлый господний град?»Капитан хохотал, лежа на нейИ гладя ее по бедру.«Коль мы не прибудем — кто ж виноват?Одна только Ивлин Ру!»Плясала ночью. Плясала днем.Исчахла, бледна, как мел.Юнги, матросы и капитан —Каждый ее имел.Она ходила в грязном шелку,Ее измызгали в лоск.И на ее исцарапанный лобСпускались патлы волос.«Никогда не увижу тебя, Иисус,Меня опоганил грех.До шлюхи не можешь ты снизойти,Оттого я несчастней всех».От мачты к мачте металась она,Потому что тоска проняла.И не видел никто, как упала за борт,Как волна ее приняла.Тогда стоял студеный январь.Плыла она много недель.И когда на земле распустились цветы,Был март или апрель.Она отдалась темным волнамИ отмылась в них добела.И, пожалуй, раньше, чем капитан,В господнем граде была.Но Петр захлопнул райскую дверь:«Ты слишком грешила в миру.Мне бог сказал: не желаю принятьПотаскуху Ивлин Ру».Пошла она в ад. Но там сатанаЗаорал: «Таких не беру!Не хочу богомолку иметь у себя,Блаженную Ивлин Ру!»И пошла сквозь ветер и звездную даль,Пошла сквозь туман и мглу.Я видел сам, как она брела.Ее шатало. Но шла и шлаНесчастная Ивлин Ру.
1917
О грешниках в аду
Перевод Е. Эткинда
1Беднягам в преисподнейОт зноя тяжело,Но слезы друзей, кто заплачет о них,Им увлажнят чело.2А тот, кто жарче всех горит,Охваченный тоской,За слезинкой в праздник приходит к вамС протянутой рукой.3Но его, увы, не видно.Сквозь него струится свет,Сквозь него зефиры дуютИ его как будто нет.4Вот вышел Мюллерэйзерт{5},Слезой не увлажнен,Потому что невесте его невдомек,Что в Америке помер он.5Вот вышел Каспар Неер{6},Никто вослед емуНе пролил пока ни единой слезы —Бог знает почему.6А вот и Георге Пфанцельт{7}.Он полагал, глупец,Что ждет его не то, что всех нас, —Совершенно другой конец.7Прелестница Мария,В больнице для бедных сгнив,Не удостоена слезыТех, кто остался жив.8А вот стоит и сам Берт Брехт —Там, где песик пускал струю.Он слез лишен, потому что всеПолагают, что он в раю.9Теперь в геенне горит он огнем…Ах, лейте слезы рекой,А то ведь ему тут вечно стоятьС протянутою рукой.
Ваш скверный хлеб жуя под этим небом,Мы хлещем ваше скверное вино,Чтоб вдруг не подавиться вашим хлебом.А жажда нас настигнет все равно.За несколько глотков вина дурногоМы ужин ваш вам дарим всякий раз…У нас грехи — и ничего иного.Зато мораль — мораль, она у вас.Жратвою мы набиты мировою —За ваши деньги куплена она.И если наша пасть полна жратвою,То ваша пасть молитвами полна.Когда повиснем над землей, как лампы,Как ваш Исус, как яблочко ранет,Пожалуйста, возденьте ваши лапыК тому, кого на самом деле нет.Бабенок ваших лупим как угодно,За ваш же счет мы учим их уму.И так они довольны, что охотноИдти готовы с нами хоть в тюрьму.Красоткам, что пока не растолстели,Чей бюст еще достаточно упруг,Приятен тип, что спер у них с постелиТе шмотки, что оплачивал супруг.Их глазки похотливые — в елее,Да задраны юбчонки без стыда.Любой болван, лишь был бы понаглее,Воспламенит любую без труда.Твои нам сливки нравятся, не скроем,И мы тебе однажды вечеркомТакую баню знатную устроим,Что захлебнешься снятым молоком.Пусть небо не для нас, но мы земноюСвоею долей счастливы стократ.Ты видишь небо, брат с изломанной спиною?Свободны мы, да, мы свободны, брат!
1Был Франсуа ребенком бедняков,Ветра ему качали колыбель.Любил он с детства без обиняковЛишь небосвод, что сверху голубел.Вийон, что с детских лет ложился спать на траву,Увидел, что ему такая жизнь по нраву.2На пятке струп и в задницу укусЕго учили: камень тверже скал.Швырял он камни — в этом видел вкус, —И в свалке на чужой спине плясал.И после, развалясь, чтоб похрапеть на славу,Он видел, что ему такая жизнь по нраву.3Господской пищей редко тешил плоть,Ни разу не был кумом королю.Ему случалось и ножом колоть,И голову засовывать в петлю.Свой зад поцеловать он предлагал конклаву,И всякая жратва была ему по нраву.4Спасенье не маячило ему.Полиция в нем истребила честь.Но все ж он божий сын, и потомуСумел и он прощенье приобресть —Когда он совершил последнюю забаву,Крест осенил его и был ему по нраву.5Вийон погиб в бегах, перед норойГде был обложен ими, но не взят —А дерзкий дух его еще живой,И песенку о нем еще твердят.Когда Вийон издох, перехитрив облаву,Он поздно понял, что и смерть ему по нраву.
1918
Гимн богу
Перевод В. Куприянова
1В темных далеких долинах гибнут голодные.Ты же дразнишь хлебом их и оставляешь гибнуть.Ты восседаешь, незримый и вечный,Жестокий и ясный над вечным творением.2Губишь ты юных и жаждущих счастья,А смерти ищущих не отпускаешь из жизни.Из тех, кто давно уже тлен, многиеВеровали в тебя и с надеждою гибли.3Оставляешь ты бедных в бедности,Ибо их вера прекрасней твоего неба,Но всегда они гибли прежде твоего пришествия,Веруя, умирали, но тотчас делались тленом.4Говорят — тебя нет, и это было бы лучше.Но как это нет того, кто так умеет обманывать?Когда многие живы тобой и без тебя не умрут —Что по сравнению с этим значило бы: тебя нет?
Я волок мой полок из последней силы,До Франкфуртер Алле дополз едва,Закружилась моя голова,Ну и слабость! — я подумал, — о, боже!Шаг или два — я свалюсь полудохлый и хилый;Тут я грохнулся оземь всеми костьми, через десять минут, не позже.Едва со мной приключилось это (Извозчик пошел искать телефон), —Голодные люди с разных сторонХлынули из домов, дабы урвать хоть фунт моей плоти.Мясо живое срезали они со скелета.Но я же еще дышу! Что ж вы смерти моей не подождете!Я знавал их прежде — здешних людей. Они самиПриносили мне средство от мух, сухари и сольцу,И наказывали ломовику-подлецу,Чтоб со мной по-людски обращался жестокий возница.Нынче они мне враги, а ведь раньше мы были друзьями.Что же с ними стряслось? Как могли они так страшно перемениться?Не пойму я — в силу каких событийИсказились они? Я себе задаю вопрос:Что за холод прошиб их, что за морозПростудил их насквозь? Озверели, что ли, от стужи?Поскорей помогите же им, поспешите,А не то такое вас ждет, что даже в бреду не придумаешь хуже.
1920
Календарные стихи
Перевод Д. Самойлова
Хоть и вправду снег разъел мне кожуИ до красноты я солнцем продублен.Говорят, что не узнать меня, ну что же!Кончилась зима — другой сезон.На камнях спокойно он разлегся,Грязь и тина на башке растут,Звезды, что начищены до лоска,Знать не знают, толст он или худ.Вообще созвездья знают мало,Например, что он изрядно стар.И луна черна и худощава стала.Он продрог на солнце и устал.Ах, на пальцах черных толстый ноготь,Лебедь мой, не стриг он и берег,Отпускал, не позволяя трогать.Лишь просторный надевал сапог.Он сидел на солнышке немного,В полдень фразу он произносил,Вечером легчало, слава богу,По ночам он спал, лишившись сил.Как-то хлынула вода, зверье лесноеИсчезало в нем, а он все жрал,Воздух жрал и все съестное.И увял.