Но разве они могут только грезить?!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день меня привели к исправнику. Я ему сказал, что меня били. Он, жирный и грузный, сидел у стола, сложив свои пухлые руки, когда я вошел.

— Не может быть! Что вы говорите!

Он развел с изумлением руками.

Я показываю на офицера, который меня бил. Он тут же.

— Вы били? — спрашивает он.

— Никак нет, ваше благородие.

— Этого не может быть! — обращается он ко мне. — Смею вас уверить. Тут что-нибудь не так. Этот человек мухи не обидит.

— Он лжет! — вспыхиваю я.

— А у вас есть свидетели?

— Нет, говорю я, — свидетеля нет, но у меня лицо... На мне знаки...

— Да у вас прекрасный вид! Что вы говорите! Смею вас уверить! — затрясся он грузно от смеха.

Это было одно сплошное издевательство.

Я это рассказываю. Я рассказываю теперь сухо и скупо. На словах все выходит так бледно, ничтожно. Разве можно передать, что было... свой ужас, свой гнев и бессилие?

Девушка в белом со скукой перебивает меня.

— Так что ж? Это и меня били! — говорит она и подымает на меня безучастные, чуть-чуть насмешливые глаза...

Я останавливаюсь, и она, чтобы, должно быть, отвязаться скорей от расспросов, быстро и злобно рассказывает.

— Нас держат по участкам в Одессе, пока не преданы суду... Так вот... Там, конечно, вместе со всеми — с пьяными, с проститутками по три месяца... У меня подруга заболела. Ее перевели в больницу. Я тоже просилась... Ну, меня и избили.

Я молчу. Я только гляжу на нее. Она слегка кривит рот и с какой-то злобой на себя кончает: