«Не торопись, — резонно замечал уличный философ. — Куют заочно кадры поэтов в институте? Куют! Дойдет черед и до врачей. И потом, что это за профессия — врач! Теперь и поэт считается представителем массовых профессий, не только врач. Надо стремиться к должностям редким и не назначаемым, а избираемым…»

Так или иначе, но на упомянутом этапе своего жизненного пути Сева не стремился исполнить древнюю истину, которая трактует, что ученье — свет, а неученье — тьма. Не был он и сторонником тьмы, а просто утешал себя всем доступным: «Успеется, потом поучимся…»

Еще Сева думал, что наступает свободная жизнь, о которой он давно мечтал и к которой был внутренне вполне готов.

«Они окончили нашу школу с отличием!» — так гордо утверждал красочный стенд — предмет постоянного внимания и забот вышеупомянутой директрисы. Сева, как и все мальчишки, гордился тем, что до него в этой школе учились два Героя Советского Союза, один лауреат, шесть работников министерства, одна мать-героиня, триста шестьдесят восемь орденоносцев, одна широко известная эстрадная певица и один менее известный директор филармонии. О том, что школу окончили несколько поколений просто трудолюбивых и порядочных людей, мастеров производства, в спешке оформления стенда упомянуть как-то забыли.

Справедливости ради заметим, что оба Героя Советского Союза, как и примкнувшая к ним мать-героиня, в детстве никаких отличий не удостоились и были обычными вихрастыми, озорными пацанами, а девчонка — тихоней и букой. Но директриса считала, что герои не могли писать диктанты на тройку, и пошла на некоторые уступки в смысле окончания школы с отличием. Бог берег ее — она просто не ведала, что в этом списке пропущен был один писатель, который и вовсе писал диктанты на двойку. Тот случай, когда Салтыков-Щедрин, постаравшись для родной дочери, уже будучи известным писателем, схлопотал за сочинение в гимназии твердую тройку с минусом, был ей не известен. Да и к лучшему.

Стенд стоял долго, а список отличившихся выпускников пополнялся медленно. В конце концов он надоел Севе, и он почему-то обозлился на эстрадную певицу, которая давно растолстела и стала пускать «петухов» по радио. По странной ассоциации, присущей этому опасному мальчишескому возрасту, знатные ученики вызывали уже не мальчишескую зависть, а чувство опасно противоположное: «Ну и пускай…»

Но родители молодого поколения постоянно умилялись перед стендом. Некоторые даже в излишне резкой форме попрекали своих чад. С подобными, мол, успехами им сроду не угодить в работники министерства. Родители были хорошие, скромные люди, они работали как умели, не помышляя о карьере, и кто знает, если бы не тысячи подобных им людей, то чем бы кормилась так быстро преуспевшая певичка? Все это, впрочем, пустое, ибо нигде в мире еще не догадались поставить памятника скромности.

Явившись на выпускной вечер с огромным букетом гладиолусов, Всеволод Булочка привлек всеобщее внимание. А гладиолусы были великолепны. Несколько надменные в своей витиеватой, вычурной красоте, они поражали своими размерами. Куда там было каким-то зачуханным лесным ромашкам, собранным соученицами. В зале ахнули и одобрительно зашмыгали носами, когда весьма посредственный выпускник, не упомянутый директрисой даже в разряде «и другие», скромно поставил перед ней букет, одернул еще более скромный пиджачок и сказал: «Это вам от нашего класса, десятого «Б». Мы обещаем никогда не забывать родную школу, все, чему нас здесь научили, и вас лично, Алевтина Поликарповна!»

Аплодисментам этой, самой короткой на выпуске, речи могла позавидовать любая эстрадная звезда и все, чей скромный труд связан так или иначе с аплодисментами.

Еще раз потерев и помассировав ушибленное колено, страховой агент продолжил путь по маршруту, намеченному рано утром. Сверив по блокноту адрес, он поехал на другой конец города, в связи с объявлением некоего Д. Беккер: «Срочно меняю трехкомнатную квартиру со всеми уд. центр, отопление. Газ. На равнозначную в центре города».

По дороге он размышлял о превратностях судьбы и о том, как важно не прозевать подвернувшийся случай. В данном случае «случай» был налицо. «Только бы цаца не прокисла преждевременно с решением о разводе. Отдельная келья со всеми удобствами была бы очень кстати, — размышлял Сева, — при осуществлении некоторых намеченных планов».

Перейдя из автобуса в трамвай, жизнеобильный агент проделал остаток маршрута, теперь уже гадая, зачем незнакомый ему Д. Беккер возжелал жить именно в центре? «Поди-ха, какой-то немец, судя по фамилии? — думал Сева. — Впрочем, хоть и турок — была бы нужная мне квартира». С этой мыслью он и встал перед названной в объявлении дверью.

Дверь была не чета той, из которой он вышел совсем недавно. Блиставшая шляпками обойных гвоздей, перекрещенная лентами, она напоминала грудь, украшенную аксельбантами, или что-то в этом роде. Нержавеющая сталь таблички подчеркивала солидность гравированных букв — «Д. Беккер». Вместо драной тряпки или обычной проволочной решетки у порога покоилась совсем новая ковровая дорожка, и было странно, почему ее еще не сперли. Даже пуговка звонка была необычной. Старинное литье наводило на мысль, что хозяев квартиры не устраивают обычные в таких домах стандартные звонки, с расхлябанными дощечками розеток.

Не ведая, что творится за сей респектабельной дверью, Сева надавил пуговку из голубого фарфора. А за дверью происходило вот что.

— Проникает! — прошептал Иван Иванович с отчаянием. — Проникает. Просачивается. С этим нельзя бороться!

Он прошелся по комнате, выключил радио, вышвырнул с дивана чесавшуюся собачонку, походя казнил муху, жужжавшую на стекле, и прислушался опять…

— Слон! Как он берет верхнее хрустальное «ля». У него, очевидно, западает клапан? Инструмент сипит, как бабушкин граммофон фирмы «Пате», а ему хоть бы хны. На заводской трубе ему дудеть, ведьм скликать на шабаш!

Всю жизнь Ивана Ивановича терзали самые пустяковые звуки. Он обладал поразительным, небывалым слухом. Он слышал все: как капает кран у соседей, этажом выше, как с похмелья храпит кто-то на балконе дома, отстоящего на целый квартал, и даже как урчит в кишках у ненавистной собачонки. Обладая таким слухом, он не переносил фальши. С подобным слухом он мог бы создавать неземную музыку, а Иван Иванович только страдал от своего поразительного дара.

Друзьям скромный настройщик роялей жаловался, что звуки терзают его хуже головной боли.

— Когда меня жалят комары — это пустяк, но когда они нудят на фальшивой ноте — бешусь. Это терзает. Вы обратили внимание, что шум леса, плеск моря и даже вопли мартовских котов не раздражают нас. В природе мы приучены к гармонии ее звуков. Даже гром небесный звучит, как заключительный аккорд в «Гибели богов». Завывание ветра в трубе вызывает особое настроение, свист метели, журчание ручья, звон капели — все прекрасно. Все вызывает чувство, а не разрушает его. Человечество провело свое детство и молодость в пещере, в лесу, у моря, в горах, оно привыкло к шумам природы. А теперь, когда человечество стало стареть, ему дали в руки перфоратор и велели долбить асфальт. Долбить неустанно. Долбить на одном и том же месте. Асфальтировать и опять долбить. Зарывать и разрывать. И опять долбить. Где смысл?