– Тома, – повторил я и продолжил с расстановкой: – Духи – это одежда для духа. Он у тебя есть, я знаю. Это – ему, носи в удовольствие.

Я поднял подарок на раскрытой ладони, и теперь, чуть прищурившись, смотрел поверх него в глаза напротив. Там, в почти черном омуте, упрямство перешло в смятение, потом появилась гордость.

– Спасибо, – кивнула Мелкая, выдыхая, и расцепила пальцы.

Взяла двумя руками подарок, быстро покосилась на маму, а потом сделала шажок вперед и мимолетно ткнулась губами мне в щеку.

– Ну, – вопросила мама, все это время, кажется, от любопытства не дышавшая, – будем пробовать?

Мелкая посмотрела на нее с ужасом, словно та святотатствовала.

– Ладно, ладно! – энергично замахала мама руками. – Да я так просто… Дюш, ты голоден?

– А то…

– На плите – хек жареный. И картошка в депрессии.

– Как это? – невольно заинтересовался я.

– Ну, пюре, – хихикнула она. – Вроде картошка как картошка, но такая подавленная!

Я усмехнулся и посмотрел на Мелкую:

– Поешь?

– Ой… Я сейчас лопну. – Бровки ее вскинулись виноватым домиком.

– Ну, тогда просто посиди со мной.

Она с готовностью закивала, все так же крепко, двумя руками, прижимая к себе подарок.

– Идите, – отпустила нас мама. Похоже, к ней вернулось благодушное настроение.

Я поволок Мелкую на кухню пошептаться о новостях с квартирного фронта. Когда на часах было уже полдесятого, а в коробке с бакинским курабье показалось дно, домой возвернулся блудный папа.

– Доро-ая… – громко воскликнул он с порога и энергично, но излишне размашисто протянул растрепанный букет мимоз. – Стальное завтра!

Из-под полы его по-молодецки распахнутого пальто волочился чудом уцепившийся за что-то и благодаря тому хоть и грязный, но уцелевший импортный (настоящий шотландский!) шарф. Лицо у папы было чистым, но на уголке носового платка, что пижонски выглядывал из нагрудного кармана, виднелись подозрительные розоватые разводы.