– Выходи. Все по очереди выходите. Стройтесь здесь, чтобы все вас видели.

Пашка встал рядом со мной.

– Наталья Кузенкова! Тамара Афанасьева! Армен Акопян! Тамара Гессау-Эберляйн!

– Гессау-Эберляйн? – вдруг негромко повторил Хорек.

Я резко повернулся. Инструктор смотрел на подходящую к нам Мелкую с неприязнью.

– Коминтерн, – процедил я, глядя на него в упор, – обе части фамилии.

– А… – промычал Хорек невнятно и отвернулся с безразличным видом, а я поймал на себе взгляд Чернобурки, этакий с удивленным прищуром, словно оценивающий заново.

Нет, все-таки правильно я ее окрестил: на секунду, но почувствовал себя беззащитным цыпленком, екнуло сердечко. Может жути нагнать – не сама, так тенью Большого дома за плечами.

Дядя Вадим посмотрел на часы, потом негромко сообщил в никуда:

– Через десять минут – начало движения.

Тыблоко скруглила митинг за две минуты, и строй распался, смешавшись с привычной по прошлым демонстрациям колонной Технологического института.

– Неплохо, – оценил, отведя меня в сторонку, дядя Вадим, – только мрачно. Праздник все же.

– Я еще не волшебник, я только учусь… – попытался я оправдаться.

– Ищи позитив. Всегда ищи позитив, – бросил он, кося глазом направо.

Там чуть хмельной папаша спорил, пытаясь реализовать несбыточную мечту сидящего у него на шее ребенка: хоть немного, да проехать на машине, завешанной щитами-плакатами.

– Посадите, – негромко распорядился дядя Вадим.

Его, видимо, знали, потому что из кузова тут же донеслось:

– Давай! И сам лезь, мужик, своего спиногрыза держать будешь.

– Вот, – кивнул мне дядя Вадим, – вот так. В мире стало больше на одного самого счастливого ребенка.

Он хлопнул меня по плечу и деловито двинулся в голову колонны.