После Первой мировой страхи европейцев воскресли с еще большей силой: «Россия, — передавал их в 1922 г. экс-премьер Италии Ф. Нитти, — всегда обладала скрытой силой развития; в ней есть внутренняя инерция, эквивалентная таинственной энергии расширения». Она действует подчиняясь «таинственному историческому закону, который определял первобытные миграции народов и древние вторжения»[979]. Этот таинственный закон в 1930-х гг. очистился от покровов «идей мировой революции»: теперь в Кремле, утверждал Э. Нольте, «больше всего в позитивную сторону изменилась оценка завоевательных походов царей, и дело шло к тому, чтобы ту экспансию Московии во все стороны света, в которой Карл Маркс видел опаснейшую угрозу для Европы, признать в качестве парадигмы исторического прогресса»[980].

Какие же цели преследовала эта экспансия? «У русских, — отвечал на этот вопрос, главный идеолог Третьего рейха А. Розенберг, — всегда дремало стремление к безграничному распространению, необузданная воля к разрушению всех форм жизни, ощущаемых лишь как голое ограничение. Смешанная монгольская кровь, даже сильно разбавленная, вскипала еще при всяком потрясении русской жизни и увлекала людей на дела, зачастую непонятные даже самому участнику»[981].

* * * * *

В Европе, тем временем, созревали семена, засеянные почти век назад наиболее могучим выразителем западноевропейского самосознания — Гегелем: «Германский дух есть дух нового мира, цель которого, — провозглашал он в 1820-х гг. в своей «Философии истории», — заключается в осуществлении абсолютной истины, как бесконечного самоопределения свободы… Германцы начали с того, что… покорили одряхлевшие и сгнившие внутри государства цивилизованных народов. Лишь тогда началось их развитие»[982].

Свои выводы Гегель основывал на работах своих предшественников, говоря о которых, Ф. Нойман отмечал, что «вера в германское расовое превосходство имела глубокие корни в истории немецкой мысли. Гердер (конец XVIII в.), первый выдающийся философ истории, писал о народе, который благодаря своей величине и силе, своему трудолюбию, смелости и сохранению военного духа… внес в блага и бедствия этой четверти земного шара больший вклад, чем любая иная раса»[983]. «Это же воззрение поддерживается и большим числом историков, философов и экономистов Германии»[984].

Первым ярко выраженным национал-социалистом, по словам Ноймана, стал Ф. Лист: «Едва ли есть сомнение, что германская раса в силу своей природы и характера, писал он в 1846 г., — была избрана Провидением для решения великой задачи — управлять миром, нести цивилизацию в дикие варварские страны, заселять все необитаемое, так как ни одна из других рас не имеет способности эмигрировать массой и создавать более совершенные общности на чужих землях… и оставаться свободной от влияний варварских и полуварварских аборигенов»[985].

Настроения Запада наглядно передавал в 1849 г. Ф. Энгельс: «Бросит ли Бакунин американцам упрек в «завоевательной войне», которая, хотя и наносит сильный удар его теории, опирающейся на «справедливость и человечность», велась исключительно в интересах цивилизации. И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать?» И что плохого в том, что она достанется энергичным янки. «Конечно «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать; «справедливость» и другие моральные принципы, может быть кое-где будут нарушены; но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?»[986]

В споре с Бакуниным, Энгельс приходил к выводу о неспособности славян к цивилизационному развитию: «на сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам…». «Всеобщая война… рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций. В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом»[987].

Покорение варварских народов, отмечал в 1890-х гг. видный историк Г. фон Трайчке, «никогда не может быть достигнуто без бесконечных страданий для покоренной расы. Наиболее примечательное слияние произошло таким образом в колониях Северо-Восточной Германии. Это было убийство народа; этого нельзя отрицать, но после того, как слияние было завершено, оно стало благословением. Какой вклад могли внести пруссаки в историю?»[988]

«В своей расовой гордости европеец, — пояснял немецкий философ В. Шубарт, — презирает восточную расу. Причисляя себя к разряду господ, он считает славян за рабов (уже звуковое подобие этих слов соблазняет его на это). (По английски Slav — славянин, slave — раб; по немецки Slawe — славянин, Sklave — раб.)[989]. «Поистине знаменательно, — подтверждал в 1916 г. британский историк Ч. Саролеа, — что слово «славянин», которое в родной речи означает «славный и прославленный», в Европе стало синонимом слова «Раб».» Трагический парадокс заключается в том, что тот самый народ, который был единственным оплотом европейской цивилизации против азиатских орд, все еще должен быть осужден как народ варваров»[990].

«Расы и народы являются носителями судеб мира, влияние же окружающей среды, природы, климата, национальной истории, — для Запада, пояснял Шубарт, — не имеет большого значения… Пестрота истории объединяется у них сменой наций, из которых каждая в свой черед берет свое лидерство»… «Расовая теория принуждает к зоологическому пониманию истории, когда на судьбы человеческой культуры смотрят с точки зрения биологического вида»[991].

В 1901 г. германский географ Ф. Ратцель, один из основателей «политической географии», выпустил работу «О законах пространственного роста государств», в которой привел практическое обоснование экспансии развитых государств в менее развитые. Он утверждал, что «Изначальный импульс экспансии приходит извне, так как Государство провоцируется на расширение государством (или территорией) с явно низшей цивилизацией»[992]. «Великие нации быстро поглощают заброшенные места…, — подтверждал один из идеологов американского империализма А. Мэхэн, — Это движение, которое обеспечивает развитие цивилизации и прогресс расы…»[993].

* * * * *

Экономическая и культурная отсталость России ставили ее вне рамок цивилизованного общества. Этот вопрос получил все большую остроту с началом промышленной революции. «Мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих», — с горечью восклицал в 1828 г. П. Чаадаев[994]. В 1837 г. он, обращаясь к своим соотечественникам, повторял: «Не отталкивайте истины, не воображайте, что вы жили жизнью народов исторических, когда на самом деле, похороненные в вашей необъятной гробнице, вы жили только жизнью ископаемых»[995]; «начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды, мы не дали себе труда ничего создать в области воображения…»[996].

Непосредственно «вслед за этим Достоевский ставил уже, так сказать, практический вопрос, который, — по словам В. Кожинова, — Чаадаева еще не мог по-настоящему волновать: «Мы всего более боимся, что Европа не поймет нас, и по-прежнему, по-всегдашнему встретит нас высокомерием… Основной, главной идеи нашей… она долго, слишком долго еще не поймет. Ей надо фактов теперь понятных, понятных на ее теперешний взгляд. Она спросит нас: «Где ваша цивилизация? Усматривается ли строй экономических сил ваших в том хаосе, который видим мы все у вас?»[997]

«В Европе собирается нечто, как бы уж неминуемое, — приходил к выводу в 1875 г., после посещения Германии, Достоевский, — Вопрос о Востоке растет, подымается, как волны прилива, и действительно, может кончиться тем, что захватит все, так, что уж никакое миролюбие, никакое благоразумие, никакое твердое решение не зажигать войны не устоит против напора обстоятельств»[998]. «Мы все убеждены, — подтверждал просвещенный помещик А. Энгельгардт в 1879 г., — что немец не вытерпит и к нам сунется»[999].

В 1881 г., после посещения Германии, в своей книге «За рубежом», М. Салтыков — Щедрин образно описал свои ощущения в разговоре «мальчика в штанах» (немца) и «мальчика без штанов» (русского). «Мальчик в штанах» говорил: «Мы, немцы, имеем старинную культуру, у нас есть солидная наука, блестящая литература, свободные учреждения, а вы делаете вид, как будто все это вам не в диковину. У вас ничего подобного нет, даже хлеба у вас нет, — а когда я, от имени немцев, предлагаю вам свои услуги, вы отвечаете мне: выкуси! Берегитесь, русский мальчик! Это с вашей стороны высокоумие, которое положительно ничем не оправдывается!

На что «мальчик без штанов» ответствовал: А надоели вы нам, немцы, — вот что! Взяли в полон, да и держите… Только жадность у вас первого сорта, и так как вы эту жадность произвольно смешали с правом, то и думаете, что вам предстоит слопать мир… Все вас боятся, никто от вас ничего не ждет, кроме подвоха. Есть же какая-нибудь этому причина! — Разумеется, от необразованности. (отвечал «мальчик в штанах») Необразованный человек — все равно, что низший организм, а чего же ждать от низших организмов!»[1000]

Экономическая, культурная, цивилизационная отсталость России была настолько велика[1001], что даже самые «белые» из русских у себя в отечестве, — отмечал в 1877 г. Достоевский, — становились в Европе тотчас же «красными»»… (имеется в виду «краснокожими» — американскими индейцами)[1002].

«Русские — это китайцы Запада», — утверждал в конце ХIХ в. пангерманист В. Хен, — их души пропитал «вековой деспотизм», у них «нет ни чести, ни совести, они неблагодарны и любят лишь того, кого боятся… Они не в состоянии сложить два и два… ни один русский не может даже стать паровозным машинистом… Неспособность этого народа поразительна, их умственное развитие не превышает уровня ученика немецкой средней школы. У них нет традиций, корней, культуры, на которую они могли бы опереться. Все, что у них есть, ввезено из-за границы». Поэтому «без всякой потери для человечества их можно исключить из списка цивилизованных народов»[1003].

Слова видного журналиста М. Меньшикова, написанные в 1900 г., звучали для России уже набатным колоколом: «Германия и Англия — вот на рубеже XX века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас… Мы неудержимо отстаем в развитии народной энергии и постепенно втягиваемся в сеть англо-германского захвата. Россия еще страшна своей государственной силой… но видимо на всех мировых поприщах уступает белокурому соседу»[1004].

«Велика и обильна Россия, но ее промышленность находится в зачаточном состоянии, — восклицал в 1917 г. М. Горький, — Несмотря на неисчислимое количество даров природы…, мы не можем жить продуктами своей страны, своего труда. Промышленно развитые страны смотрят на Россию, как на Африку, на колонию, куда можно дорого сбывать разный товар и откуда дешево можно вывозить сырые продукты, которые мы, по невежеству и лени нашей, не умеем обрабатывать сами. Вот почему в глазах Европы мы — дикари, бестолковые люди, грабить которых… не считается зазорным»[1005].