«Большевистская угроза с Востока», — отвечал на это Г. Препарата, — была — с самого начала и до конца — фальшивым призраком, вызванным к жизни исключительно только ложью западных правящих кругов»[945]. Действительно в 1924 г. Сталин, приходит к выводу о возможности построения социализма в одной стране[946]. Троцкий, который, по словам Черчилля, «выступает за ортодоксальную теорию международной мировой революции»[947], и его сторонники были обвинены в левом уклоне. Сам Троцкий был в 1926 г. был выведен из состава Политбюро, а в 1927 г. исключен из партии.
Проблемой оставался Коминтерн: «Компартии относятся, — пояснял в 1927 г. нарком иностранных дел Чичерин, — самым легкомысленным образом к существованию СССР, как будто он им не нужен…»[948]. «Меня, — повторял в 1929 г. письме к Молотову Чичерин, — крайне волнует гибельное руководство Коминтерна…»[949]. «
Поворот в стратегии Коминтерна был закреплен на первом и последнем с 1928 г. конгрессе, собравшемся в 1935 г. Ключевым стал доклад Димитрова «Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса против фашизма». В нем Димитров заявил, что в новых условиях настала пора коммунистам защищать буржуазную демократию: «Сейчас трудящимся массам в ряде капиталистических стран приходится выбирать не между пролетарской диктатурой и буржуазной демократией, а между буржуазной демократией и фашизмом»[952].
По итогам конгресса, французский поверенный в делах в Москве Ж. Пайяр в своем отчете в 1935 г. приходил к выводу, что советское правительство вовсе не заинтересовано в мировой революции, а Коминтерн находится на последнем издыхании[953]. Подтверждением тому стал опыт гражданской войны в Испании, в которой, по словам Дж. Оруэлла, сражавшегося в троцкистском подразделении ПОУМ, речь «шла о борьбе за власть между Коминтерном и испанскими левыми (троцкистскими) партиями, а также о стремлениях русского правительства не допустить настоящей революции в Испании»[954].
«Ясно, — приходил к выводу в 1936 г. Черчилль, — что
К концу 1930-х гг. тема «советской угрозы» настолько потеряла свое значение, что даже Гитлер отодвигал ее на второй план: «Сталин претендует на то, чтобы быть провозвестником большевистской революции. На самом же деле он отождествляет себя с Россией царей и просто-напросто возрождает традицию панславизма. Для него большевизм лишь средство, род ловушки, предназначенной для обмана германских и латинских народов»[957].
Московиты
Возникновение «Угрозы с Востока» один из идеологов «крестового похода» против СССР — вице-канцлер III Рейха Ф. Папен начинал с татаромонгольского нашествия, Вильгельм II и Дизраэли — с русско-турецкой войны 1871 г. По словам историка К. Мяло, тема этой угрозы появилась парой тысячелетий раньше — ещё с Геродота: «Ибо именно Геродотом были впервые нарисованы впечатляющие картины варварских скифских пространств… Именно у Геродота… получил пластическое воплощение, оставшись своего рода вечным эталоном,
Наглядное подтверждение своим страхам Европа получила во время татаро-монгольского нашествия. Его описанием пестрят западноевропейские летописи 1241–1242 гг.: «некое племя жесткое бесчисленное, беззаконное и свирепое, вторглось в соседние с нами пределы…», «они превосходят всех людей жадностью злобой, хитростью и бессердечием… они убеждены, что только ради них одних все было создано… В случае поражения они не молят о пощаде, а побежденных не щадят. Они все как один человек настойчиво стремятся и жаждут подчинить весь мир своему господству…», «бесчисленные племена, ненавидимые прочими людьми, по необузданной злобе землю с ревом попирая, от востока до самых границ нашего владения подвергли всю землю полному разорению, города, крепости и даже муниципии разрушая… никого не щадя, всех равно без сострадания предавая смерти… Людей они не поедают, но прямо пожирают… при виде этого племени все народы христианские обращаются в бегство»[960].
«Укрепление мощи московитян, — укажет спустя почти шесть веков — в 1839 г. французский путешественник А. де Кюстин, — принесло цивилизованному миру лишь страх нового вторжения да образец безжалостного и беспримерного деспотизма, подобные которому мы находим разве что в древней истории»[961]. Этот страх сквозил уже в середине XVI в. в словах о русских Р. Чанселлора, первого англичанина, прибывшего в Россию: «что можно будет сделать с этими воинами, если они обучатся и приобретут порядок и знания цивилизованной войны? Если этот государь имеет у себя в стране таких людей…, я полагаю, что два лучших и величайших государя христианского мира будут не в состоянии соперничать с ним, учитывая его мощь, стойкость его народа и тяжелую жизнь… людей…»[962].
Истоки «Угрозы с Востока» Кюстин, видел прежде всего в характере русского государства: «из подобного общественного устройства проистекает столь мощная лихорадка зависти, столь неодолимый зуд честолюбия, что русский народ должен утратить способность ко всему, кроме завоевания мира. Я все время обращаюсь к этому намерению, ибо тот избыток жертв, на какие здесь обрекает общество человека, не может объясняться ничем иным, кроме подобной цели»[963].
«Мне представляется, что главное его предназначение — покарать дурную европейскую цивилизацию посредством нового нашествия; нам непрестанно угрожает извечная восточная тирания…»[964], — восклицал Кюстин, — «В сердце русского народа кипит сильная, необузданная страсть к завоеваниям — одна из тех страстей, что вырастают лишь в душе угнетенных и питаются лишь всенародною бедой. Нация эта, захватническая от природы, алчная от перенесенных лишений, унизительным покорством у себя дома заранее искупает свою мечту о тиранической власти над другими народами; ожидание славы и богатств отвлекает ее от переживаемого ею бесчестья; коленопреклоненный раб грезит о мировом господстве, надеясь смыть с себя позорное клеймо отказа от всякой общественной и личной вольности… Россия видит в Европе свою добычу, которая рано или поздно ей достанется вследствие наших раздоров»[965].
В первой половине XIX в. «тема Русской угрозы обсуждалась на страницах французской печати ничуть не реже, чем необходимость союза с Россией. Россия, — отмечал Меттерних в 1827 г., — имела в Европе репутацию «державы, захватнической по самой своей природе»»[966]. «Россию изображали «Дамокловым мечом, подвешенным над головами всех европейских государей, нацией варваров, готовых покорить и поглотить половину земного шара»»[967].
Но открытая война с Россией была связана с большим риском, наглядным примером тому служил поход Наполеона, и она не сулила больших дивидендов, поэтому, как отмечал в 1830 г. А. Пушкин, «
В 1888 г. «русская угроза» побудила нового кайзера Фридриха III заявить, что имеет целью начать «
«Кайзер ожидает войну, думает, она все перевернет, — записывал в 1913 г. канцлер Германии Т. Бетман-Гольвег, — Пока все говорит о том, что будущее принадлежит России, она становится больше и сильнее, нависает над нами как тяжелая туча»[974]. Германская интеллектуальная элита, чье мнение отражал П. Рорбах, откровенно паниковала: даже в мирных условиях, «какое положение займет Германия, по отношению к 300 миллионной русской империи к середине 20-го века?»[975]
Уже сейчас, требовал Рорбах в 1914 г., «Русское колоссальное государство со 170 миллионами населения