Неуемное веселье, нестесненные юные радости переходили у Пушкина порой и в излишества. Он говорил о себе:
Но Пушкин никогда, и в минуты самого сильного разгула, не принадлежал к тем последователям эпикуреизма, которые использовывали поучения школы для того, чтобы превратить жизнь в свиной хлев. Эпикурейские наслаждения юности смягчены у Пушкина поэтическим вдохновеньем, изяществом и гармонией искусства, кипением молодого разума, познавшего цену высших достижений человеческого познания. Преданный «приятной суете», Пушкин не может обойтись без сладких мечтаний поэтической фантазии, которая скрашивала ему часы лицейских заточений, которую Он сажал за стол со своими собутыльниками и подругами. Как ни была бурна молодость Пушкина, он не унижал достоинства человека: он не относился к друзьям только как к собутыльникам, он не относился к женщине только как к орудию наслажденья. Он проповедовал и практиковал эпикуреизм в кругу людей, смотревших на жизнь также, как он, и где, следовательно, равенство отношений не было нарушено.
Наряду с легкомысленно-эпикурейской любовью Пушкин и в ранний период своего творчества пел и иную любовь. В одном из своих стихотворений он обращается к «живописцу»:
Жизнь радостна, но и серьезна. Пушкину достаточно пережить испытание неразделенной любви, испытание еще очень поверхностное, ни в какой мере не затрагивающее основные причины страдания на земле, чтобы понять:
И каким при этом простым, четким, не сочиненным, прямо из сердца исторгающимся языком говорит Пушкин об усложняющихся своих переживаниях, о первых нежных горестях своих? Как он старается утишить
Пушкин, не отказавшись от радости как от цели жизни, начинает считать, что в чувствах людей, где все зависит от воли не одной, а обеих сторон, полнота счастья не была бы достигнута, если б радость не оттенялась порой печалью.
Для того чтобы правильно оценить юношеский эпикуреизм Пушкина, нужно напомнить, что он сочетался не только с поэзией. Пушкин понимал значение, силу и увлекательность знания. «О, сколько нам открытий чудных готовят просвещенья дух и опыт!» – восклицал он. Чтобы освободить место для попойки, он мог непочтительно отправить под стол фолианты «холодных мудрецов»:
Однако, веселье, не разделенное с музами и разумом, было Пушкину все же не в веселье; радости без просвещенья, без разума, без искусства Пушкин себе не мыслил:
среди которых были и сын Мома и Минервы, фернейский злой крикун – Вольтер и Вергилий, и Тасс с Гомером, и многие и многие другие.
Нет, Пушкин никогда не был пленником острова Цитеры, понимающим радость жизни только в грубом, только в низменном смысле. Слишком широки и всеобъемлющи были влеченья его души, слишком жаден он был к сокровищам познанья и дарам искусства. В конце концов юношеский разгул Пушкина был лишь вольным весельем здоровой, беспечной и оптимистической юности. Ведь и Чернышевский, человек-борец за счастье человечества, живший в иную эпоху, ригористически подчинявший все движенья своего существа революционному долгу, также признавал права молодости на веселье и свободные радости, от которых она уходит вместе с возрастом и с развитием более глубоких интересов. В основе своей идеал Пушкина был идеалом человеческого’ и человечного счастья, элементы которого составлялись из наслаждений и тела и духа.
«Сладострастье высоких мыслей и стихов» («Жуковскому») Пушкин ценил не меньше сладострастья плоти.
Идеал счастья Пушкина отличался от нашего идеала счастья, но это был идеал полного и всестороннего счастья материалистически настроенного человека, понимавшего цену многовековых культурных завоеваний истории.
Пушкинский идеал счастья, казалось, был легко осуществим. Пушкин был членом господствующего класса. Первоначально поэт мыслил себе достижение счастья в согласии с окружающей действительностью. В ряде стихотворений Пушкина мы находим проявление идеологии, близкой к официальной («Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе», «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году», «Принцу Оранскому»). Россия Александра I, победившая Наполеона, обеспечивала благотворный мир, на лоне которого, казалось, каждый может достичь блаженства.
Однако, идеал счастья оказался недостижим для Пушкина. Жизнь несла ему горе и преждевременный трагический конец, и в сознании его постепенно меняется представление о жизни. Радость меркнет, взгляд на жизнь уже не ассоциируется прочно с представлением о счастьи, сквозь благословляющие песни все явственней и сильней проступает голос разочарованья, скорби, страданья, стоического представления о жизни:
Оптимизм был органической чертой натуры Пушкина, жажда счастья была у него неистребима, – сквозь скорби и заботы надежда на счастье светила ему манящей и обвораживающей улыбкой: