С особой интенсивностью разрабатывается в записках тема жилой площади и жилищных условий – в непосредственной связи с темой советской власти. Чуковская тщательно фиксирует трудности, испытываемые Ахматовой в каждодневной жизни: ресурсы (деньги, еда, вещи) были ограничены, запустение и разложение превалировали; быт (питание, покупки, уборка) был лишен регулярности, и, кроме того, все обитатели квартиры испытывали значительный моральный дискомфорт. Недостаток и ограничения, принесенные новым режимом, экспериментальные формы жизни, сохранившиеся от первых лет революционной эпохи, и богемные привычки предреволюционных лет как бы действовали сообща, создавая странные и трудные ситуации.

Многие из тех, кто вспоминал об Ахматовой, подробно описывают необычную квартиру на Фонтанке и мучительную семейную ситуацию, особенно напирая на бедность и запустение. (Один исследователь полагает, что Ахматова использовала эту трудную ситуацию – жизнь в «помойной яме коммунальной квартиры» (1: 180) – как источник поэтического вдохновения189.) В конце советской эпохи (в 1989 году) квартира стала музеем, в котором по мере возможности воспроизведено расположение комнат и выставлены мебель и красивые вещи. Описанная современниками в дневниках, мемуарах и эссе, реконструированная музейными работниками, деконструированная исследователями литературы, квартира на Фонтанке не только является памятником великому русскому поэту, но и демонстрирует ситуацию интеллигентного человека, живущего в условиях советского режима.

В конце 1926 года Ахматова въехала в квартиру, расположенную в кухонном флигеле Шереметьевского дворца на Фонтанке, в которой жил Николай Николаевич Пунин (спутник жизни Ахматовой с 1923 года) со своей женой Анной Евгеньевной Аренс, маленькой дочерью Ириной и прислугой, Анной Богдановной Смирновой и ее сыном Евгением Смирновым190. (По разным причинам прежнее жилье Ахматовой – две комнаты в Мраморном дворце, где она жила со вторым мужем Владимиром Казимировичем Шилейко, брачные отношения с которым к этому времени уже распались, и бездомным псом, сенбернаром по имени Тап, больше не были пригодны для обитания191.)

В начале 1920‐х годов искусствовед Николай Пунин (в первые послереволюционные годы – сотрудник отдела изобразительных искусств Народного комиссариата просвещения и комиссар Русского музея и Ленинградского государственного Эрмитажа) получил служебную квартиру в музейном помещении дворца графов Шереметьевых192. (Добавим, что его советская административная карьера вскоре закончилась.) Национализированный в 1918 году, Дворец Шереметьевых, или Фонтанный дом, был превращен в Музей дворянского быта, позже переименованный в Музей крепостного быта. (В то же время Владимир Шилейко, ученый-ассиролог, служивший в только что созданной Российской академии истории материальной культуры, получил небольшую квартиру в крыле другого национализированного дворца, в котором разместилась академия и ее музейные экспонаты.)

Между 1920‐ми и 1930‐ми годами жилое пространство в большой квартире Пуниных все сокращалось и сокращалось. В самом начале 1920‐х годов там еще царил старый дореволюционный порядок: комнаты назывались «кабинет», «столовая», «детская». В кухне спала старая прислуга Пуниных, которую по патриархальной привычке называли Аннушкой, а по новой советской – домработницей. К 1925 году в квартире поселился и ее подросший сын Женя. (Еще до революции Пунины покровительствовали мальчику, отец которого, служивший в семье кучером, погиб в Первую мировую войну, и считали его членом семьи193.)

Когда Ахматова въехала в квартиру, она расположилась на диване в кабинете Пунина. В 1929 году ее шестнадцатилетний сын Лев Гумилев (который долго жил в провинции у бабушки – матери отца) также поселился в квартире; он спал на сундуке в конце коридора, за занавеской (этот уголок назывался «кабинетом Левы»). В трудное время в квартире находили приют и родственники Пунина и Аренс194.

В начале 1930‐х годов Женя Смирнов женился, и в квартиру вселилась его жена Татьяна, а Аннушку молодые отправили в дом престарелых. Татьяна Ивановна Смирнова потребовала комнату для своей семьи на правах полноправных жильцов. В 1938 году, когда Чуковская начала свою хронику, у Смирновых уже было два маленьких сына, Валя (род. 1932) и Вова (род. 1938). Много позже, в 1990‐е годы, Ирина Пунина описала вселение семьи Смирновых в бывшую столовую Пуниных как решительный момент, когда дореволюционное жилище патриархальной семьи превратилось в советскую коммунальную квартиру. Ирина Пунина связала эту перемену с политической ситуацией в Советской России, сущность которой она усмотрела именно в квартирном вопросе: «С года „великого перелома“, с двадцать девятого года, началось постепенное, так сказать, взламывание всей жизни нашей страны и, конечно, Ленинграда прежде всего. Началось это со стремления к уплотнению квартир. <…> И наша квартира не исключение»195. Ирина Пунина (она была ребенком в те годы) вспоминала, что квартира стала коммунальной и холодной, с выходами всех дверей уже не в анфиладу, как было вначале, а в коридор. Чтобы подойти к телефону, который находился в прихожей, Анна Андреевна надевала шубу196.

Кураторы Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме описали ситуацию Пуниных и Ахматовой, с одной стороны, и Смирновых, с другой, в классовых терминах: «Почти неграмотная женщина, приехавшая из деревни и поступившая работать на завод, Татьяна считала себя принадлежащей к правящему классу – пролетариату. Она учила Пуниных и Ахматову, как надо жить. Могла заявить Анне Андреевне, стоя перед нею руки в боки: „А я на тебя в Большой дом донесу“. Ее боялись»197.

В самом деле, уплотнение частных квартир было одним из ощутимых обстоятельств коренного изменения жизненного порядка: недостаток жилой площади (увеличившийся в 1930‐е годы, когда насильственная коллективизация сельского хозяйства и интенсивная индустриализация привели массы деревенского населения в города) и политическая стратегия смешения классов в пределах одной квартиры создали особый социальный институт: коммунальную квартиру. Начиная с 1930‐х годов коммунальная квартира – форма жизни, возникшая под влиянием нехватки площади, склонности к социальной инженерии и потребности в политическом контроле, – стала основополагающей институцией советского режима.

Ясно, что экспозиция музея-квартиры никак не может воспроизвести в пространстве всю сложность, амбивалентность и изменчивость той семейной ситуации, которая разворачивалась в течение нескольких десятилетий в пределах этой «нехорошей квартиры». После войны Смирновы выселились из квартиры в Фонтанном доме, и Ахматова переехала в их комнату. В Музее Анны Ахматовой представлены несколько застывших моментов: общая столовая конца 1920‐х годов, комната Ахматовой в бывшей детской между 1938 и 1941 годами, жилище Ахматовой в комнате Смирновых между 1945 и 1952 годами. Как написано в путеводителе Музея, экспозиционное пространство отражает логику sub specie aeternitatis, или, выражаясь языком Ахматовой, принцип «я помню все в одно и то же время»198.

Квартира в Фонтанном доме фигурирует в поэзии Ахматовой как топос страха и смерти. Чуковская записала стихотворение, которое Ахматова прочитала ей в августе 1940 года:

Чуковская увидела в этих строках прежде всего коммунальную квартиру: «Тут и Таня, избивающая Валю, и беспомощный В. Г. <Владимир Георгиевич Гаршин>, но в стихах это уже не помойная яма коммунальной квартиры, а торжественный и трогательный час похорон» (1: 180).

Ирина Пунина c готовностью опознала квартиру в трагическом стихотворении из «Реквиема», «Уводили тебя на рассвете…», написанном после ареста Николая Пунина и Левы в 1935 году:

Не смущаясь стилизованным образом «в темной горнице», Пунина пишет: «Она описывает бывшую детскую, которая сейчас ее мемориальная комната. „В темной горнице плакали дети“ – это плакали не дети вообще, а это были я и мой двоюродный брат Игорь Аренс, который жил у нас, потому что отец его уже был в лагере»199.

В своих знаменитых мемуарах Надежда Яковлевна Мандельштам пересказала сон Ахматовой, в котором в перенаселенной квартире появляется ее первый муж Николай Степанович Гумилев (в реальной жизни расстрелянный в 1921 году):

Пересказывая этот сон, Надежда Мандельштам недвусмысленно намекает на напряженную семейную ситуацию («за занавеской спит Лева, когда его пускают в этот дом»), но в сценарии самого сна именно террор – угроза ареста и гибели – приводит к эмоциональному конфликту, разыгрывающемуся в сложной топографии квартиры.

Заметим, что в дневниках и мемуарах современники Ахматовой приводят ее стихи и сны в качестве свидетельства реального опыта. А кураторы Музея Анны Ахматовой даже использовали тот же сон в своем описании страшных лет в жизни Ахматовой и всей квартиры201.

Описать отношения между обитателями квартиры современникам было отнюдь не легко. Особенно трудно было определить ролевую структуру в отношениях домочадцев. Те, кто посещал Пуниных и Ахматову в конце 1920‐х и в 1930‐е годы, подходили к этой задаче с помощью описания топографии квартиры. Стремясь представить эмоциональную ситуацию, многие сосредотачивались на описании совместной трапезы. Большинство современников склонны были объяснять ситуацию, апеллируя к социально-историческим обстоятельствам.

Один из коллег Пунина, бывавший в его доме, упомянул в мемуарах «то отчасти ложное положение, в каком оказалась Анна Андреевна по отношению к семье Пунина»: «Он жил в одной квартире с первой женой. Тут же жила их маленькая дочь. Когда мы вечером пили чай, обе дамы сидели за столом вместе». Непосредственно за этим замечанием, основанным на собственном опыте, мемуарист перешел к суждению историческому: «Атмосфера неблагополучия, глубоко свойственная всей эпохе, о которой я рассказываю, может быть, нигде не чувствовалась так остро, как в Фонтанном доме»202. Другой гость (художник А. А. Осмеркин), получив приглашение на обед к «Пуниным», вынужден был предупредить жену: «Только, пожалуйста, ничему не удивляйся. В этой же квартире живет прежняя жена Пунина с их общей дочкой. Что ты так на меня смотришь? Там все очень мило, очень семейственно». (Обозначение «Пунины» Осмеркин, как кажется, относит к Пунину и Ахматовой – мемуаристы испытывали явные затруднения в выборе терминов родства.) Вот как Е. К. Гальперина-Осмеркина, которая удивлялась-таки этой ситуации, описала посещение квартиры: