При системе трудовой собственности рента выражалась бы в ее первоначальной форме в разнице между ценой продукта и издержками на его производство; и таким образом собственники лучшей почвы могли бы получать за свои продукты более того, во что они обходятся и продать владение землей за капитализированную ренту. Если бы, например, самая плохая, но еще полезная земля была бы хотя только в три раза менее плодородна, чем самая хорошая земля, то владельцы этой хорошей земли могли бы на рынке трижды вернуть свои расходы по производству продуктов. Эта двестипроцентная прибавочная ценность была бы совершенно такой же земельной рентой, как если бы ее прямо, как таковую уплачивали герцогу Бедфордскому или Асторам, и имущество могло было быть так же легко продано, как всякая акция, дающая такой же дивиденд.
Здесь можно спросить, почему именно при самой плохой почве цены на продукты должны подыматься до стоимости их производства. Почему не установить стоимость производства при хорошей и дурной почве и не вычислить по такому расчету среднюю стоимость производства? Просто на просто потому, что только социализм может соединить в одних руках хорошие и плохие земли и вносит счета в одну и ту же главную книгу. При анархизме, который передает хорошие и плохие земли разным лицам, конкурирующим друг с другом, только сумма максимальной стоимости производства могло бы не приносить убытка владельцам плохой земли. И даже обработка наиболее плохой земли не начиналась бы ранее, чем поднялась бы цена. Дело произошло бы следующим образом. Предположим, что потребность населения в пшенице была бы более, чем удовлетворена жатвой, собираемой с лучшей плодородной земли. Свободная конкуренция в производстве пшеницы понизила бы цену на стоимость продукта или расходы по производству и менее хорошая земля осталась бы необработанной. Теперь представьте себе, что прирост населения возрос бы настолько, что требовалось бы слишком много пшеницы с хорошей земли. А так как в этом случае спрос превышал бы предложение, то цена на пшеницу повысилась бы. И если бы цена эта повысилась до стоимости производства пшеницы на менее хорошей земле, то уже стоило бы обрабатывать эту менее хорошую почву. И как только, вследствие все возрастающего прироста населения, был бы уже слишком обременен и этот источник, цена поднялась бы снова, пока опять стоило бы труда выращивать пшеницу на такой земле, которая по своей плодородности стоит еще ниже, чем второклассная. Но это понижение никоим образом не уменьшило бы плодородности лучшей земли, из которой пшеница добывается так же дешево, как и раньше, не смотря на повышение цены, распространяющееся на всякую пшеницу, доставляемую на рынок. Это значит, что владельцы лучшей земли вместе с приростом населения получали бы все возрастающую прибавочную ценность, совершенно так же, как теперь землевладелец пользуется все повышающейся рентой.
Английские читатели не должны смущаться понижением земельной ренты в их стране. Рента – в экономическом смысле – покрывает платеж за пользование землей для любой цели, для земельного хозяйства, или же для чего-нибудь другого, и городская рента возросла в ужасной степени. Естественный переход земельной культуры с более плодородной полосы земли на менее плодородную очень часто уничтожается открытием новых областей и их коммерческим присоединением при посредстве новых железных дорог и водных путей; совершенно так же, как английские земельная арендная плата, повысившаяся при распространении английского землевладения с хорошей на плохую землю, вновь понизилась при появлении на английском рынке американской и русской пшеницы.
На большое противоречие между фактами и теорией указывает кажущийся недостаток в тенденции к повышения цен на обыкновенный товар. Какой-нибудь предмет может быть гораздо дешевле, чем он был двадцать лет тому назад; и все-таки его сравнительная стоимость может быть колоссально повышена, благодаря тому обстоятельству, что средняя стоимость производства сильно понизилась вследствие введения машинного производства, лучшей организации работы, удешевленного сообщения с другими странами и тому подобного. Так например, введение машинного труда в бумагопрядильную промышленность увеличило производительную силу каждого человека в тысячу сто раз; и несколько лет тому назад президент железоделательного и сталелитейного общества сэр Джозеф Витворт утверждал, что одна Ноттингемская вязальная машина производит работу, которую прежде производило восемь тысяч кружевников. В изготовлении булавок, перьев и т. п. автоматическое машинное производство достигло такой степени изобилия вырабатываемых предметов, что их невозможно покупать по одной штуке, так как не существует ` такой мелкой монеты, чтобы можно было производить подобного рода торговлю. Предположим таким образом, что предмет, изготовление которого в 1850 году стоило в среднем пять пенсов, и который тогда продавался за шесть пенсов, теперь стал, по-видимому, вдвое дешевле, так как теперь его продают за три пенса. Но если и стоимость производства также понизилась на три полупенса, что ни в коем случае не является преувеличенным предположением, то цена на этот предмет по сравнению со стоимостью производства очевидно возросла чрезвычайно, так как теперь предмет продается за цену вдвое большую стоимости своего производства, тогда как раньше стоимость эта составляла пять шестых цены. Другими словами: излишек или прибыль, несмотря на кажущееся удешевление, для каждого отдельного предмета возросли с 162/3 процента на 100 процентов. Это является объяснением того почему статистики имеют возможность доказывать повышение вознаграждения за труд и понижение цен на продукты, не смотря на то, что, по всей вероятности, рабочих никогда так ужасно не эксплуатировали, как в настоящее время. Рабочий, получающий еженедельно на пять шиллингов больше, чем его отец и платящий там три пенса, где его отцу приходилось платить шесть, забывает, что та часть его трех пенсов, которая достается тунеядцам, может быть гораздо больше той части, которая отсчитывалась от тех двух трехпенсовых монет, которые ему приходилось уплачивать раньше.
Так как сельскохозяйственная промышленность типична для всякой промышленности, то теперь будет понятно, что цена повышается не потому, что начинают обрабатывать плохую землю, а что потому начинают обрабатывать плохую землю, что цена повышается. Или же, чтобы выразиться иначе: цена на товар повышается не потому, что на его производство затрачивается много труда, а потому и затрачивается на его производство много труда, что повышается цена. В действительности товар имеет уже цену раньше, чем его изготовляют; мы изготовляем его так, чтобы получить за него известную цену; и мы не можем ее просто изменить тем, что мы будем тратить на производство данного товара больше или меньше труда. Естественно, что рабочий стремится к тому, чтобы труд являлся мерилом цены, и чтобы справедливым вознаграждением за труд являлся продукт этого труда; но первое чему он должен научиться из политической экономии это то, что при системе конкуренции труд не является мерилом цены и никогда не может быть таковым. И только когда прогресс социализма заменить основанное на конкуренции производство и распределение, побуждающим стимулом которых является личная жадность, коллективным производством и распределением, имеющими своим стимулом честную игру, цена труда и товаров будет представлять их действительную стоимость.
Таким образом мы видим, что «всеобщей конкуренции» не удается уничтожить прибыли, пока землевладение находится в руках конкурирующих собственников, которые ограждены в их частном праве собственности на то, что они получают от своих различных владений. И «великий принцип, выставленный Адамом Смитом» и формулированный Джосия Уорреном следующим образом: «издержки являются естественной границей цены» оказывается на практике – так как в действительности цена является границей издержек – ложным способом выражения того факта, что при анархизме та маленькая часть общего, добра, которая производится при наименее благоприятных обстоятельств должна по меньшей мере покрывать свои расходы, тогда как все остальное должно приносить прибавочную ценность, которая была бы ничем иным, как прибылью, присваиваемой частным лицом под маской анархизма.
Мы видим также, что такая фраза, как «естественным вознаграждением за труд является продукт этого труда», вводит нас в заблуждение, так как труд не может непосредственно создавать средств для пропитания за исключением того случая, когда объектом труда являются вещества природы и когда труд поддерживается силами природы, находящимися вне власти человека; и никакой законодатель не сможет никогда решить вопроса, какую часть жатвы с крестьянской земли следует отнести на счет работы лошадей, какую на счет работы пахаря и какую на счет работы химика в его лаборатории. И во всяком случае меновая стоимость продукта никоим образом не зависит от того количества труда, которое затрачено на его производство, а единственно и исключительно от господствующего в обществе спроса на этот продукт. Хозяйственная проблема социализма заключается в справедливом распределении прибавочной стоимости, которую спрос сообщил известным частям общего продукта. А так как индивидуалистическому анархизму не только не удается это распределение, но он даже намеренно допускает частное присвоение, то он и является отрицанием социализма и действительным антисоциализмом, который возведен на такую степень, на какую вообще его смеет возводить умственно нормальный человек.
«Государственный социализм и анархизм», – говорит Туккер, – «построены на двух принципах, история борьбы которых по своему значению почти что равна истории мира с первого появления человека, и все промежуточные партии, включая, и ту, которая поддерживает существующее общество, покоятся на компромиссе между обоими принципами». Этими принципами являются авторитеты, как государственно-социалистический принцип, и свобода, как анархический принцип. Государственный социализм поэтому определяется как «учение, согласно которому всеми делами людей должно заведовать правительство не заботясь, о желаниях отдельных лиц, тогда как анархизм является учением,» «согласно которому все дела людей должны управляться индивидуумами или добровольными союзами и государство должно быть уничтожено».
Теперь большинство революционеров должно будет согласиться с тем, что в развитии их политических воззрений была такая стадия, когда приведенное выше утверждение, по-видимому, соответствовало, лежащим перед ними альтернативам. Но когда индивидуалистическому анархисту приходится применять свой принцип на практике, он, как мы уже видели, неизбежно приходит к программе Туккера, которая гласит следующим образом: «должна существовать всеобщая конкуренция среди пользующихся собственников, которые подчинены лишь одному моральному закону, заключающемуся в том, чтобы заботиться о своих собственных делах».
Как только принцип выражен в определенной форме, так политико-экономист начинает исследовать это действие на распределение благ: и ему не трудно уличить его в том, что он допускает существовании привилегий, монополии, партийности, несправедливых косвенных налогов и всего того, что совершению не вяжется с анархизмом. Но этот неожиданный оборот нисколько не примиряет анархиста с государственным социализмом, несмотря на то, что он разрушает его экономическую программу. Он изменяет его взгляд только в одном пункте. Пока его экономическая программа удовлетворяла его, он довольствовался тем признанием, что государственный социализм является единственно возможной альтернативой наряду с индивидуалистическим анархизмом; он даже придавал этому значение, так как его отвращение к государственно-социалистической альтернативе являлось сильной побудительной причиной для принятия другой альтернативы. Но в тот момент, когда становится очевидным, что ни одна из них не может уничтожить прибыли, индивидуалистический анархист, лишенный того мира мечты, в котором он жил, ищет tertium quid или третью систему, которая могла бы собирать прибыль страны и справедливо распределяет ее и могла бы предотвратить то, чтобы учреждения, занимающиеся этим распределением приобретали тираническую власть правительства такого рода, который нам уже известна. В настоящее время мир имеет две таких системы: коммунизм и социал-демократию. Правда, не существует анархической социал-демократии, но зато существует анархический коммунизм или коммунистический анархизм. Конечно, Туккер не признает коммунистического анархиста вообще за анархиста: он энергично отвергает коммунизм, как крайнее отрицание истинного анархизма и не желает признавать никакой логической точки равновесия между совершенным государственным социализмом и совершенным индивидуалистическим анархизмом. Но к чему настаивать на том, чтобы кто-нибудь занимал такую логическую точку равновесия? Мы все охотно указываем на то, что в каждом данном случае существуют только два таких верных пункта, из которых один является пунктом согласия с нами самими, а другой – невероятно высокой степени глупости. Для цели данной критической статьи будет все-таки практичнее, избегать таких резких заключений и допустить, что невозможно справедливое отношение к анархизму, если считаться только с Туккером и не принимать во внимание также и воззрений Петра Кропоткина.
Главное затруднение при критической оценке Кропоткина заключается в том факте, что его коммунизм, поскольку он касается распределения общенеобходимых продуктов труда, в конце концов, пригоден и удобен, тогда как индивидуализм Туккера в той же области невозможен. Даже при самой совершенной социал-демократии без коммунизма мы все же продолжали бы жить как свиньи с той только разницей, что каждая свинья получала бы свою часть корма. Как ни высок может казаться этот идеал тому, кто самодовольно принимает настоящий социальный строй, все-таки он недостаточен для того, чтобы удовлетворить чело зека с хорошо развитым социальным инстинктом. До тех пор пока масса работы будет уходить на то, чтобы взвешивать и отмерять какая часть от того или другого продукта приходится на долю каждого, заработавшего ее – пока придется следить, шпионить, принимать полицейские меры и применять наказания для того, чтобы какой-нибудь Том не сел крошки хлеба больше, а какой-нибудь Дик не получил на ложку меньше молока, чем ему приходится по его предъявительному листу, до тех пор различие между не социализмом и социализмом будет лишь различием между ненаучным и научным свинством. Мне бы не хотелось слишком низко оценивать величину этого различия. Пока мы свиньи, мы хотим, по крайней мере, быть хорошо откормленными, здоровыми, взаимно полезными свиньями, а не свиньями такого сорта, какой мы представляем собой в настоящее время. Но мы не будем иметь никакого достаточного основания гордиться нашим человеческим достоинством, пока самопроизвольно не установится справедливое распределение хлеба и рыбы и пока не будут устранены дорого стоящие усилия, установить законное распределение, как бы справедливо оно ни было.
Я, со своей стороны, стремлюсь к такому состоянию общества, при котором мне не придется обременять себя кучей медных монет и тратить время на то, чтобы производить запутанные арифметические вычисления с кондукторами омнибусов, капельдинерами, лавочниками и другими излишними лицами раньше, чем я смогу получить то, что мне нужно. Я стремлюсь к тому, чтобы жить в такой общине, которая, по крайней мере, в состоянии в среднем определить, какое количество работы я должен совершать, чтобы иметь право удовлетворять мои обычные потребности и доставлять себе такие удовольствия в жизни, которые мне необходимы. Сколько неудобства устраняется при посредстве такого соглашения можно видеть из того удивительного факта, что только специалисты по социологии отдают себе отчет в тех многочисленных случаях, когда мы, как раз вследствие бессмыслицы другой альтернативы, принуждены усвоить себе подобное соглашение. Большинство людей скажет, что коммунизм в этой стране известен, как фантастический проект, защищаемый кучкой идиотов. И если они поплетутся по общему мосту, вдоль по общей набережной, при свете общих уличных фонарей, которые светят праведным и неправедным, вверх по общей улице, к общему Трафалгар-Сквэру и осмелятся там только намекнуть, что коммунизм хотя бы одно мгновение может быть терпим в цивилизованной стране, то их сейчас же схватит полисмен и потащит в общую тюрьму [Написано в период 1887 -92 г., когда Трафалгар охранялся от общественных собраний при помощи насильственных мер].
Если таким людям дать понять, что распространение коммунизма на добывание средств к существованию не заключает в себе никакого нового принципа против того коммунистического освещения улиц, которое они допускают, то они будут очень поражены. Вместо того, чтобы представить себе, как коммунист стучит в дверь общественного хлебника, и берет себе столько хлеба, сколько ему нужно (сборщик податей представляет счет в конце каждого полугодия), они представляют себе, как он с шумом вламывается в дом своего соседа и тащит у него хлеб со стола на основании того принципа: «Это также принадлежит мне, как и тебе», – хотя этот же принцип в той форме, что «это принадлежит так же тебе, как и мне» является таким же острым орудием против грабителя.! Фактически средний англичанин только ‘ тогда в состоянии понять коммунизм, когда его толкуют, как такое положение вещей, при котором все уплачивается из налога, а налоги уплачиваются выполнением работы.
И даже и в этом случае он иногда спросит: «Ну, а как же будет обстоять дело с умственной работой» и будет критиковать вообще социализм, как это делает новичок.
Но коммунистический анархист может задуматься над таким определением анархизма, которое я дал только что, так как ясно, что если должны при таком строе существовать налоги и подати, то должна существовать и власть, которая могла бы их взимать. Я указываю на то, что если какой-нибудь предмет, например хлеб, коммунизируется, т. е. я подразумеваю под этим словом такое положение вещей, при котором происходит ежедневное общественное распределение хлеба на каждый дом, причем это распределение должен удовлетворять каждого и каждый должен иметь право принимать в этом участие, не прося об этом и не платя за это, то тогда земля должна обрабатываться, мельницы должны работать и пекарь должен трудиться для того, чтобы поддерживать доставку хлеба. Такое распределение не встречает больших затруднений, чем теперешнее положение вещей; но первое условие для решения вопроса, как оплачивать это предприятие, заключается в том, чтобы каждый потребитель хлеба вносил такую часть, которая необходима для изготовления потребляемого им хлеба.
Во всяком случае необходимо платить или же заставлять платить за себя другого. Коммунизм удешевит хлеб, сохранит издержки на измерение и вес, на чеканку монет, на бухгалтерию, на приказчиков, полицейских, нищих и устранит и другие расходы частного владения; но он не устранит совершенно издержек на хлеб, на его сохранение и распределение. Предположим, что общество доросло до того, что оно добровольно работает сообща и тщательно организует земледельческую мукомольную и пекарную промышленности для изготовления хлеба; но каким образом в этом случае добровольные работники получают от потребителей ту сумму, которую они затрачивают на эту операцию? Если им будет дано право взимать свои расходы с публики и при этом добиваться удовлетворения своих требований наказаниями или арестом неплательщиков, то их организация превратиться сейчас же в государственный департамент, который повышает налоги для общественных целей; и коммунизм доставки хлеба будет иметь так же мало общего с анархизмом, как и наше теперешнее коммунистическое освещение улиц. Пока подати не будут уплачиваться добровольно, пока потребителю хлеба не будет предоставлено право платит ь или не платить, не подвергаясь за это никакому другому наказанию, кроме упреков собственной совести и упреков со стороны своих соседей, анархический идеал не будет достигнут. Но укоры совести и общественного мнения нельзя оценивать низко.
Миллионы мужчин и женщин, жертвуют без всякого законного принуждения на поддержание всевозможных учреждений просто из потребности жить в согласии со своими соседями. Но заметьте себе, что принуждение, которое оказывает общественное мнение, приобретает свою силу, главным образом, благодаря тому, что весьма трудно добывать себе средство к существованию, не пользуясь почетной репутацией. При коммунизме можно не считаться с общественным мнением и не умирать из-за этого с голода. Кроме того, ни одного мгновения нельзя полагаться на общественное мнение, как на равномерно действующее принуждение, поступать справедливо. Его действие в практическом отношении безусловно произвольно и так же справедливо, как и несправедливо. Оно также враждебно относится к реформатору, как и к преступнику. Оно вешает анархистов и почитает динамитных королей. Оно настаивает на том, чтобы человек носил цилиндр и ходил в церковь, чтобы он венчался с той женщиной, с которой он живет, чтобы он верил в то, во что верят другие; и оно проводит эти предписания в достаточном количестве случаев без помощи закона; его тирания фактически гораздо тяжелее тирании закона. Но не существует такого истинного общественного мнения, что кто-нибудь должен зарабатывать свой хлеб, если он может получить его даром. И даже в действительности бывает совершенно наоборот: общественное мнение воспитано таким образом, что оно считает выполнение ежедневной физической работы обязанностью презираемых классов. Общее стремление направлено на то, чтобы скопить себе капитал и прекратить работать. И даже члены ученых сословий по своему положению стоят ниже независимого среднего поместного дворянства, которое называется так, потому что он свободен от личного труда.
Эти предрассудки распространены не только в высших и средних классах; они господствуют также и среди рабочих. Человек, работающий ежедневно девять часов, презирает человека, работающего ежедневно шестнадцать часов. Землевладелец может считать себя социально стоящим выше своего управляющего или своего врача, но он живет с ними гораздо более дружески, чем лавочник с ломовым извозчиком, машинист с носильщиком и кельнерша со служанкой. Почти можно сказать, что в этой стране, чем беднее человек, тем более он слаб; но когда мы спустимся еще ниже мы увидим, что люди до такой степени подавлены, что они уже не сохраняют достаточно самоуважения для снобизма, и таким образом в состоянии извлекать из своего ужасного положения известное чувство безответственности, назвать которое настоящей искренностью и свободой было бы насмешкой. В тот момент, когда вы вступаете в высшую атмосферу дохода в один фунт стерлингов в неделю, вы находите там полный расцвет зависти, сплетни, болтовни, скучной и неискренней формальности, мелочного стремления к чинам, преимуществам и званию. Очевидно, представление о том, что в бедности процветает добродетель было выдумано для того, чтобы убедить бедных в том, что на том свете они получат то, что они потеряли здесь.
По моему мнению, Кропоткин оценивает среднего человека слишком оптимистически, приписывая его антисоциализм давлению той негодной системы, от которой он страдает. Устраните это давление и человек будет думать правильно, говорит Кропоткин. Но если человек по природе своей действительно так же социален, как и общителен, то как могли вообще когда-либо возникнуть то угнетение и тот разврат, от которых он страдает? Могли ли бы когда-либо образоваться те учреждения собственности, которые нам известны в настоящее время, если бы почти каждый человек не стремился и не жаждал открыть и бесстыдно жить праздно за счет труда других людей и властвовать над ними, когда закон предоставлял им такую возможность? Допустим, что он морально не ответствен за несправедливость нашего современного распределения благ; что если бы он мог понять и предвидеть феномен хозяйственный прибыли он никогда не допустил бы частного присвоения земли и промышленных капиталов; что социалистическое движение является доказательством того, что теперь, когда он видит все ужасные последствия, он ищет средства для устранения их; что он добровольно платит массу подоходных налогов, чего он мог бы избежать, если бы хотел; допустим также, что четыре пятых населения действительно обыкновенно проявляют наибольший эгоизм, чему способствует существующий в настоящее время строй, и мы увидим, что общество при таком положении вещей не выдержало бы и шести недель. Поэтому мы можем претендовать на то, что мы лучше наших учреждений. Но тот факт, что для несоциального строя мы слишком хороши, вовсе не доказывает, что мы достаточно хороши для совершенного добровольного коммунистического строя. Следующий практический вопрос остается все еще нерешенным: на какое количество людей, воспитанных при нашем существующем строе, можно положиться, что они добросовестно будут платить за средства для своего существования, если они смогут безнаказанно получать таковые даром? Конечно, анархический коммунизм должен обанкротиться, если большая часть не будет платить.
Ответом на этот вопрос является то, что весь вред, против которого направлен анархизм, наносится людьми, которые пользуются учреждением собственности, чтобы совершать тот же грех, т. е. пользоваться средствами для существования, не зарабатывая их. Почему же можно сомневаться в том, что многие из них попытались бы злоупотреблять таким же образом анархическим коммунизмом. И на каком основании можно сомневаться в том, что общество, исчерпав все свои запасы хлеба, не бросит сейчас же на все четыре стороны свой анархизм и не прибегнет к сильной защите закона, чтобы заставить нарушителей порядка уплатить следуемые с них суммы, совершенно так же, как в настоящее время их самих заставляют платить подоходный налог? Итак, я указываю моим коммунистическим-анархическим друзьям на то, что коммунизм требует или принудительной работы или же социальной нравственности, достигнуть которой, как показывают недостатки существующего общества, нам пока не удалось. Я не отрицаю возможности, в конце концов, достигнуть подобной или какой-либо другой степени состояния общественной совести: но я утверждаю, что для этого нужно пройти через переходную систему, которая, вместо того, чтобы давать человеку новые возможности не трудясь получать средства к существованию, совершенно уничтожит эти возможности и отучить нас от привычки считать эту аномалию возможной, не говоря уже о том, чтобы считать ее почетной.