Употребляемое Туккером слово «свободный» в его применение к союзам для целей защиты и управления, не является словом, указывающим на то, что в таких вещах существует очень большой выбор. Такой союз в действительности является принудительным; так как если пренебречь им, то дела будут не выполнены, а государство останется беззащитным. Природа очень скоро справляется с нашим стремлением к полной безнаказанности. Ни в коем случае не предоставляет она государством права «свободного» выбора, хотят ли они работать и управляться. Это необходимо, так как иначе наступит голодная смерть и хаос! Законы природы строго установлены; наказания ее неизбежны, и расплата ее определенна; «расплата результатами». Все что может сделать индивидуум это свалит свою работу на другого или украсть у другого что-нибудь из его «естественного вознаграждения» и присоединить к своему. Если индивидуумы настолько глупы, чтобы терпеть это, то с точки зрения природы, это их личное дело. Цель социал-демократии заключается в том, чтобы ввести правильное распределение в неизбежную работу, накладываемую вечной тиранией природы, и таким образом обеспечить индивидууму приходящуюся на его долю часть общественного продукта, как вознаграждение за часть совершенной им общественной работы. Это наилучшее соглашение, в которое может вступить человечество со своей мучительницей. В восемнадцатом столетии философам и Адаму Смиту было легко смотреть на этот закон природы, как на «естественную свободу» в противоположность к презираемому и глупому деспотизму каст, духовенства и королей, к отвратительному «господству человека над человеком». Но мы – видя опрометчивость Адама Смита в его доверии к частной собственности и признавая рецептом для естественной свободы принцип «laisser faire» начинаем понимать, что есть политическая свобода, но нет никакой естественной свободы, а существует только немилосердно навязанный естественный закон. И мы качаем головой, когда читаем в заглавии газеты Туккера слово «свобода» совершенно так же, как мы смеемся, когда читаем о «Грядущем рабстве» в сочинении Герберта Спенсера «Человек и государство».

Теперь мы можем подвести итоги наших рассуждений. Мы видели, что частное присвоение земли в какой бы форме оно не производилось, – будет ли оно распространяться на трудовые собственности, согласно положениям индивидуалистического анархизма – является несправедливым распределением значительного фонда социального благосостояния, на который отнюдь нельзя смотреть, как на продукт труда какого-нибудь определенного индивидуума или определенного класса индивидуумов. Мы уже видели, что коммунистический анархизм, несмотря на то, что он отчасти – и только отчасти – обходит тягость налогов, не может быть проведен при резвившейся при существующем несоциализме морали. Мы видели, что представительство личной власти выражается в выборах, в создании уполномоченных общественных союзов, в верховной власти большинства в последней инстанции и или в прямом и официальном, или же в косвенном и бессознательном установлении и даже поддержке обычных форм в религии, браке, медицине, воспитании, пище, одежде, уголовном законе; все это может быть хорошо или дурно, но оно заложено в существе самого общества и всему этому необходимо подчиняться, пользуясь защитой от злоупотреблений, какую дают нам демократические учреждения. Если демократия окажется не на высоте своего призвания, то не найдется никаких средств против нетерпимости, кроме как распространения более’ здравых понятий. Ни один из предложенных до сих пор видов анархизма не создает никакого выхода. Нетерпимость, как плохая погода зимой, производит много бедствий. Но так же, как мы должны переносить зиму, принимая всевозможные меры в виде теплой одежды, зонтов, печей, так же должны мы мириться с государством раз мы сделали все от нас зависящее относительно демократизации.

Изложив таким образом несообразности анархизма, я раскинул сеть, которая достаточно широка для того, чтобы уловить и покончить со всеми общераспространенными заблуждениями. Так как я вместе с тем изложил и несообразность обычного консерватизма и либерализма. Эти последние также не умеют оценивать феномена хозяйственной прибыли и предполагают, что прилежные и воздержанные люди будут преуспевать, а праздные и нерадивые должны будут умереть с голода, если только полиция будет принуждать к исполнению договоров на основе частной собственности и если будет поддерживаться мир. Это заблуждение, в конце концов, погубит всякую цивилизацию независимо от того, будут ли существовать анархисты или нет.

Мне кажется, что я не должен закончить моей темы, не сказав нескольких слов о ценности того, что я, называю анархическим духом и что является элементом прогресса. Я не желаю этим обезоружить анархического оратора, делая ему комплименты. Напротив, когда мне приходится иметь дело с господами, которые ополчаются против национальных и коммунальных проектов и требуют упразднения парламентов и общинного управления; которые требуют уничтожения аренд, налогов, цивильных листов и требуют общего выступления при каждом случае, – я всегда прошу их смотреть на меня, как на своего противника, который считает такое учение, как бы искренно оно ни было, в лучшем случае поощрением рабочих, оставить то, что выполнимо человеческими силами под предлогом ожидания невозможного, а в худшем случае средством для того, чтобы снабжать материалом реакционные газеты Англии и полицейских агентов о грозящих как – утверждают – со стороны социализма опасностях и безумствах.

Вместе с тем я должен заметить, что я не защищаю государства в том виде, в каком оно известно нам. Настоятельное стремление Бакунина уничтожить все государства и государственные церкви с их религиозными, политическими, правовыми, финансовыми, школьными, государственно-экономическими и социальными законами и учреждениями, кажется мне вполне справедливым и понятным с точки зрения обыкновенного «образованного человека», который думает, что учреждения создают людей, а не люди учреждения. Я вполне допускаю и особенно отмечаю то обстоятельство, что государство в настоящее время является мощной машиной, назначение которой заключается в том, чтобы с грубой силой обирать и грабить нищих. Человек пустой и живущий по раз заведенному порядку может думать, что полицейский, стоящий на углу улицы является охранителем закона и порядка; что тюрьмы с их орудиями пытки; одиночным заключением и виселицей являются местом, где преступников заставляют впредь не делать ничего дурного и где их учат хорошему. Но главная деятельность полицейского заключается в наблюдении за тем, чтобы не ложились спать, не заплатив какому-нибудь тунеядцу подати, чтобы не ели хлеба, не уплатив за него какому-нибудь лентяю; чтобы не оказывали сопротивления какому-нибудь нарушителю забастовки, который в пользу праздных людей сводит вознаграждение на минимум, соглашаясь совершать работу других за ничтожное вознаграждение. Попробуйте сделать что-либо подобное и вас схватят и будут мучить как бродягу, вора и крамольника во имя закона и порядка, честности, социального равновесия, безопасности собственности и личности, общественного государственного долга, во имя христианства, морали и всех других возможных добродетелей.

Наш солдат, который кажется героем и защитником своей родины, в действительности несчастный человек, которого нужда заставляет предлагать себя, как пушечное мясо, чтобы взамен этого получать продовольствие, пристанище и одежду; из страха быть посаженным в тюрьму, быть наказанным, как непослушный ребенок, быть приговоренным стоять на часах в полной амуниции, быть избитым или расстрелянным, он должен всегда во имя «дисциплины» делать все, что ему приказывают, начиная с дежурства в зале оперного театра исключительно для декоративных целей, вплоть до избиения своего же товарища и до убийства. И его главная деятельность заключается в том, чтобы помогать полицейскому, когда тот не может справиться один.

Члены парламента, единственными достоинствами которых, дающими им право быть выбранными в парламент, являются тысяча свободных фунтов стерлингов, «независимый доход» и заурядные, честолюбивые наклонности; священники цитирующие священное писание для целей помещиков; юристы, продающие свои труды тому, кто даст больше и защищающие на суде преимущества богатых классов; профессора университетов, старательно занимающиеся тем, что принадлежит к образованию джентльмена; художники, стремящиеся к тому, чтобы угождать фантазии аристократов или плутократов или льстит их тщеславию; рабочие, работающие так медленно и плохо, как они только смеют, чтобы извлечь при этом все, что только возможно; фабриканты которые эксплуатируют своих людей и наваливают на них слишком много работы и которые подделывают товары поскольку это безопасно: все это тот действительный живой материал тех импонирующих абстрактных понятий, которые нам известны, как государство, церковь, законодательство, конституция, образование, искусства и промышленность.

Всякое учреждение, касается ли оно религии, политики, финансовой или судебной части, искажено, как видел Бакунин, тем фактом, что люди в этих учреждениях или сами принадлежат к владетельным классам, или же продаются им, чтобы иметь возможность жить. Вся покупательная сила, нужная для того, чтобы купить человеческую душу после того как удовлетворено его тело, сосредоточена в руках богатых; и всюду, начиная с парламента, владеющего непреодолимо принудительной силой дубины, штыка, машинного ружья, динамитной гранаты, тюрем и эшафота, и до самого маленького кружка паршиво-утонченного общества включительно. Конечно, они употребляют свою власть на то, чтобы красть все больше и больше денег, чтобы иметь постоянно возможность платить музыкантам; и таким образом всякое общество становится одним огромным заговором и лицемерием. Обыкновенный человек не чувствует этого обмана так же как он не ощущает вкуса воды, которая вообще кажется ему безвкусной, потому что она постоянно приходит в соприкосновение с его слизистой оболочкой. Низкие моральные условия, на которых основан наш социальный строй, по необходимости постоянно соприкасаются с нашей моральной слизистой оболочкой и таким образом мы теряем ощущение вездесущей пошлости и бесчестия. Но нечувствительность всё-таки не полная; так как в жизни бывает промежуток времени, который я называю периодом разочарования: это тот возраст, когда человек открывает, что его благородные и честные побуждения несоединимы с практическими последствиями; что те учреждения, которые он уважал являются сплошным обманом; и когда он видит, что ему необходимо присоединиться к заговору, несмотря на то, что он чувствует, что заговор губителен как для него, так и для других заговорщиков.

Тайна таких писателей как Рёскин, Моррис и Кропоткин заключается в том, что они насквозь видят весь обман; несмотря на его обычность и несмотря на те иллюзии, которые он вызывает благодаря своей мирской власти, своим богатством, своему блеску, своему виду, своим неустанным благочестием и высокоморальными претензиями. Но Кропоткин, как я уже показал, является адвокатом свободной демократии; и я осмеливаюсь утверждать, что он выдает себя за анархиста с точки зрения русского, который боится деспотизма, по сравнению с которым демократия, по-видимому, вообще не является правительством, но не за анархиста с точки зрения американца или англичанина, который достаточно свободен для того, чтобы уже ворчать на демократию, как на «деспотизм большинства» и как на «грядущее рабство». Я смело утверждаю это, так как воззрения Вилльяма Морриса во многих отношениях согласуются с воззрениями Кропоткина; но Моррис, после терпеливого и основательного наблюдения анархизма коммунистов, выразившегося в более спокойной пропаганде в Англии, решительно отказался от подобных воззрений и в своем очерке коммунистического собрания графства в «News from Nowhepe» он показал, как живо ощущает он невозможность всякого развития независимого элемента, которого было бы достаточно для того, чтобы дать возможность отдельным личностям или меньшинству взять на себя общественную деятельность, не добиваясь предварительно согласия большинства.

Поэтому в общем я не считаю чрезвычайную враждебность по отношению к существующим учреждениям, которую проявляет коммунистический анархизм, ни на йоту опаснее для социал-демократии, чем тоже самое чувство, которое внушает специальный торизм Рёскина. В гораздо более сильном противоречии с нами находится тот пережиток ревности ко власти управления индивидуумом, которая была главной побудительной причиной прогресса восемнадцатого столетия. Только те, которые забывают уроки истории в тот момент, когда эти уроки исполнили свое дело, будут чувствовать кое что другое, кроме чувства успокоения вследствие существования в нас жизненной силы этой ревности. Но это соображение не устраняет тех экономических возражений, на которые я указал относительно практической программы индивидуалистического анархизма. И даже не считаясь с этими противоречиями, социал-демократ принужден, благодаря горькому опыту, оставить бесполезные обвинения государства. Легко сказать: уничтожь государство; а государство продаст твое имущество, запрет тебя в темницу, доведет тебя до банкротства, унизит тебя, застрелит, задушит, повесит – коротко говоря, уничтожит тебя, если ты поднимешь на него руку. К счастью в груди полисмена и солдата живет прекрасная беспартийность. Они получают вознаграждение и повинуются приказаниям, не спрашивая ни о чем. Солдат повинуется, если ему приказывают разрушить дом всякого крестьянина, который отказывается вырвать кусок хлеба из рта своего ребенка для того, чтобы помещик сделался еще богаче и мог бы как праздный джентльмен проживать в Лондоне. Но если бы солдату приказали помогать полиции при сборе подоходного налога (только по двадцати шиллингов с фунта) с каждого не зарабатываемого дохода, то он делал бы это с той же добросовестностью и, может быть, даже с известным скрытым удовольствием, которое в первом случае могло отсутствовать. Эти приказания исходят от государства – причем в Англии подразумевается «House of Commons». «House of Gommons», состоящий из 660 человек знати и 10 рабочих, прикажет солдату отобрать у народа деньги для помещиков. Но «House of Gnomons», состоящий из 660 рабочих и 10 человек знати, по всей вероятности, если эти 660 человек не дураки, прикажет солдату отнять у помещиков деньги и выкупить землю для народа. Этим я заканчиваю мою тему в полной уверенности, что классы, несмотря на анархизм, будут продолжать пользоваться государством против народа до тех пор, пока народ с той же ловкостью и с той же решимостью не начнет им пользоваться против классов.