Голос ломкий, как солома, и башка только пять минут назад перестала раскалываться.

Хочу, чтобы все от меня отстали.

От этих запахов и постоянного вторжения в мое личное пространство посторонних людей просто корежит. Ночью спасло то, что я был в несознанке, а теперь… все неимоверно бесит. Контроль моих действий, вопросы типа “как самочувствие”, перевязка вокруг ребер, долбаные капельницы, долбаная слабость в руках и ногах и эта палата с долбаным белым потолком и постельным бельем в мелкий цветочек.

Я же не подыхаю. На фиг мне тут оставаться?

– Хе-хе, – посмеивается врач, посмотрев на меня, как на слабоумного. – К сожалению нет, Никита Игоревич. Мы же не хотим, чтобы трещина в ребре стала полноценным переломом, да?

– Я должен отвечать? – спрашиваю, глядя на него с каменной рожей.

Он вздыхает и прожевывает, как маленькому:

– Переломы ребер чреваты повреждением внутренних органов, нужен максимальный покой, пока мы не удостоверимся в том, что вашим внутренним органам ничего не угрожает.

– Я это понял. Могу дома соблюдать полный покой, не проблема, – смотрю на него не моргая, но он, сука, непробиваемый!

– Домой всегда успеете. А вот поесть надо, – кивает на раскладной больничный столик, перед моим носом.

Я не знаю почему, но у меня нет аппетита. И то, что передо мной стоит тарелка овсянки и, мать его, стакан килеся не при чем. Я не хочу есть в принципе, а не потому что не хочу есть это бесцветное дерьмо.

– Уберите, – смотрю в потолок.

– У вас пониженный сахар. И капельницу все же придется поставить.

– Нет, – отрезаю. – Обойдусь.

– Вы что же, уколов боитесь? – поддевает он.

– Не боюсь, – буркаю. – Но я как-нибудь выкарабкаюсь без вашей глюкозы.

– Тут у нас более сложный комплекс препаратов. Поможем вашему организму мобилизоваться и активно регенерировать.

– Обойдусь, – повторяю, закрывая глаза.

На фиг мне эта капельница. Мне двадцать два. Я не сомневаюсь в том, что мой организм и сам справится, без двухчасового лежания под сраной капельницей.

– Уберите, – повторяю, прося убрать от меня подальше еду.